но что классический балет она любит больше.
В фойе мы чуть не столкнулись нос к носу с Хойзингером и Оммером. Но их отвлек режиссер. Я слышал, как Оммер говорил:
— Прекрасно, прекрасно, по-моему, этот спектакль не может оставить равнодушным...
На следующий день под вечер Аннемари пришла с учебником русского языка и с переводами. Дольше обычного стояла у зеркала, наблюдая за мной. Я чувствовал ее взгляд. Скинула и небрежно бросила на спинку стула кофту. Платье плотно облегало ее тонкую фигуру. Став напротив, Аннемари облокотилась на стол и начала переводить текст. Я увидел линию, разделявшую ее груди, она перехватила мой взгляд, улыбнулась и продолжала переводить. Но делала это не так уверенно, как обычно.
Я похвалил ее за успехи. И отвел взгляд. Она сказала:
— Мне приятно слышать вашу похвалу, герр учитель. В школе это делали так редко...
— Стыд и позор преподавателям, не замечающим юных дарований.
— Было бы несправедливо, если бы ваша способность распознавать таланты осталась неотмеченной.
— Пожалуйста, переведите по возможности точно только что произнесенную фразу на русский язык.
— Но это мне не под силу. Если вам так хочется... я могу только резюме... по-русски: «Мне очшень нра-вит-ся мой учиэтель».
Она подошла, положила мне руки на плечи и стала на цыпочки, словно желая узнать: сможет ли достать своими губами мои. Ответила на поцелуй. Прильнула ко мне. Замерла.
— Что ты думаешь обо мне, милый? Скажи, что ты думаешь обо мне?
Она старалась говорить ровным спокойным голосом, у нее не получалось.
— Я думаю, что ты такая... из-за кого мужчины теряют голову. Сейчас я, кажется, тоже потеряю голову.
— Потеряй, потеряй... не бойся...
Или слишком привязался я к ней и не хочу и не могу плохо ответить ей на доверчивость? Но могу ли хуже, чем сейчас? Что лучше, что хуже? Или думаю о том, что станет с нею, когда она останется одна, без меня. Что скажу ей, какими глазами посмотрю на нее? Ведь такой час придет, он не может не прийти, она не знает этого, но я-то знаю. И именно потому, что знаю, не хочу, не имею права обмануть ее?
У нее ясный спокойный ум. Что она может думать обо мне?
Часы в комнате дяди пробили одиннадцать раз. С их последним ударом вдруг улетели далеко-далеко все сомнения, переживания, и жалость к Аннемари улетела тоже. Я сказал банальные слова: «Твои волосы пахнут утренней росой» — и поцеловал ее, она ответила на поцелуй как бы из вежливости, сострадая, мне стало вдруг весело от такого поцелуя.
— Ты не знаешь себя, ты не знаешь себя! Боже, как ты смог так сохраниться? Что, на тебя не обращали внимания девушки в Терезендорфе, и русские девушки не обращали внимания тоже? Боже, какие они глупые! Спасибо им! Теперь я еще больше славлю мудрость фюрера, пошедшего на союз с Россией. Ты знаешь, что я тот человек, которому этот союз дал больше, чем кому-нибудь другому? Я люблю тебя и буду любить, пока живу. А ты, а ты?
Я целовал ее. И думал: «По своей ли воле пришла?»
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
КОСЫНКА ДЛЯ АГРИППИНЫ
Дядя поднимается ко мне в жилете, торопливо надетом на ночную сорочку. В его руке начатая бутылка рейнского, он уже прикладывался, должно быть, не раз. На щеках румянец, в глазах оживление, в речи торжествующие нотки:
— Ты увидишь, увидишь, война кончится раньше, чем твоя виза. Посмотри, что пишут «Общевойсковые ведомости». — И дядя протягивает мне газету, которую продолжает выписывать по привычке.
В верхнем правом углу первой страницы «Шпигель»: «Люфтваффе — «большой блиц» против Англии». А рядом — набранное крупным шрифтом сообщение о том, что военно-воздушные силы приступили к мощным бомбардировкам островов, ударам подверглись порты, судостроительные и металлургические заводы.
— Хорошие вести, хорошие вести, Франц, — дядя разливает вино по бокалам. — Англичане получат свое и сами запросят мира. Давай причастимся... Выпьем за наши победы, за скорый мир. Хорошие, хорошие вести отовсюду. — Дядя неторопливо пьет и тычет пальцем в газету — прочитай.
Дяде не хочется расставаться со мной. Он боится одиночества. И радуется любой вести, свидетельствующей о близком мире.
Рубрика «В последний час» извещает:
«Специально образованные подразделения ведут учет военных трофеев»; «Антонеску покупает оружие, захваченное вермахтом в Польше»; «Из Восточных провинций в Берлин прибыли два новых эшелона с зерном».
— Ты понимаешь, если бы мы рассчитывали на долгую войну, мы бы не продавали румынам захваченного оружия. Оно бы нам пригодилось самим. Все складывается к лучшему. Знаешь что, давай напишем отцу и скажем, что мы просим о продлении визы.
И газеты, и радио, и кино — вся служба Геббельса — изобретательно и умело внушают немцу одну мысль: посмотри на себя, на свою страну новыми глазами, посмотри, какие силы дал тебе фюрер. «Топот германских колонн сотрясает старую Европу».
Бюргер пыжится от победных сводок с фронта. Еще немного — и фатерланд получит то, что должно принадлежать ему по праву сильного. Сладко кружится голова у бюргера. Да разве только у бюргера? Какая же сила должна найтись на свете, какие должны произойти события и сколько пройти лет, прежде чем развеется этот угар? Сколько будет это стоить самим немцам? Европе? Миру? Мне жаль мальчишку, который сам с собой играет в футбол под моими окнами. В кого они хотят его превратить?..
— Жаль, что тебе не удалось побывать у нас четыре года назад, — говорит Ульрих. — Многое понял бы из того, что происходит в мире сейчас. В Берлине была Олимпиада. Она помогла нам почувствовать, на что мы способны. Сегодня в «Колизее» документальная лента «Берлинские игры». Если у тебя нет возражений, я мог бы заказать билеты.
...На помосте большая, отливающая холодным блеском штанга. И цифра «155» на щите. И торжественная речь диктора:
— На штанге фантастический вес — 155 килограммов. Это на два с половиной килограмма выше олимпийского рекорда, установленного в 1932 году на играх в Лос-Анжелесе. Зал замер. Осталась одна попытка. Последняя попытка... Йозеф Майер преисполнен решимости завоевать золотую медаль в самой мощной тяжелой весовой категории.
...Медленным торжественным шагом атлет выходит на помост. Склоняется над штангой. И в этот момент диктор чуть не лишается голоса:
— Вот она — сила Германии, вот она — слава Германии, эти минуты навеки останутся в нашей памяти, как минуты великого проявления арийского духа!!!
— Славный парень этот Майер! Четыреста десять килограммов в троеборье, действительно фантастика! О, вот он теперь где, старый знакомый, — говорит Ульрих.
На экране кадры, сделанные недавно, в дни польской кампании. Моторота ведет бой с передовыми польскими частями за высотку с ветряной мельницей. Бронетранспортер олимпийского чемпиона перерезает
