для него никакого интереса, положил обратно на стол. Белой стороной вверх.
— Давно занимаетесь фотолюбительством? В наши дни таким поделкам верят только глупые простаки. Вы знаете, в нашем и в вашем деле надо уметь смотреть далеко и рассчитывать не только свои ходы, но и ходы... собеседника, по-моему, это самое подходящее слово, его мы и возьмем на помощь. А что, если сейчас этот самый собеседник вытащит из правого бокового кармана свисток или просто подаст знак одному из тех, кто этот знак ждет?.. Ведь возможна же такая ситуация, не правда ли?
— Несомненно, вы глубоко правы, господин обер-лейтенант. Об этом я и мои коллеги думали не раз.
— И к какому заключению пришли, если не секрет?
— Если бы это был секрет, мы бы не встретились здесь. Мы считаем, что вам нет никакого смысла...
— Простите, в данном случае меня более интересует другое: о себе, о себе и о ваших, как вы говорите, коллегах вы подумали? Не просчитались ли? Ведь я могу сослужить такую службу, которая перечеркнет то, что я, предположим, сделал по глупости... по молодости несколько лет назад. В самом деле, что, если я свистну и прикажу патрулю взять вас?
— Скажу честно, господин Ашенбах, сейчас мне совсем не хотелось бы умирать. Потому что война идет от Москвы к Берлину. И чем она кончится — понимаю прекрасно, и потому хотел бы дожить до этого, теперь не такого далекого дня. Но если мне понадобится... Вы к этому не подготовлены. Вам это будет сделать труднее. Но придется, Ашенбах, придется. Это не шантаж. Это реальность. Я хочу, чтобы вы представляли, что случится с вами, если что-нибудь случится со мной.
Песковский испытывал то редкое состояние собранности духа, воли, нервов, энергии, которое, как дар небес, нисходит к мужчинам в крутые минуты жизни.
Тревога отступила, а на ее место пришла все более нараставшая уверенность в себе. Он обязан не просто сконцентрировать волю, он обязан навязать ее другому, заставить его подчиниться так же, как однажды, давным-давно, два года назад, заставил подчиниться соседа в номере лейпцигского отеля... Сегодня ставка иная. Но сегодня и он, Евграф Песковский, иной. Его два года среди врагов имели свое измерение, свой бег. Он стал мудрее. И сильнее. Во много раз. Сейчас он обязан это доказать. И будет у него один свидетель, один судья — он сам.
— Так что, насколько я понимаю, вы бы на моем месте?.. — переспросил Ашенбах.
— Вы заставляете меня слишком перенапрягать фантазию. Но если вас это интересует, на вашем месте любой здравомыслящий человек, взвесив все «про» и «контра»...
— Разве недостаточно того, что я вас до сих пор не выдал, я мог это сделать... Хотя бы с помощью Рипы.
— Не могли, Ашенбах. Слишком много приходилось ставить на карту.
Песковский прикрыл лицо руками и оставил между пальцами амбразуры для глаз. Молчание длилось долго. Ашенбах был спокоен и непроницаем. Но вот слегка дрогнувшей рукой взял вилку, покрутил ее, не зная, что с ней делать, положил обратно. Нервически повел плечами, заерзал, забегал глазами.
— У меня к вам одна просьба, господин Ашенбах. Не сидите как в воду опущенный. Выпейте немного.
— Да, да, выпьем.
...В первом часу ночи Танненбаум услышал:
— Скажите, что вы от меня хотите? Что я должен сделать?
— Вы должны забыть все, что услышали от господина Рипы, и передать тому русскому пленному один маленький пакет.
— И это будет все?
— Это все.
На рассвете следующего дня в тридцати километрах от города в помещении бывшего леспромхоза партизаны ждали известий от табачника.
Занимался тихий теплый день. Пантелеев сидел на подоконнике у открытого окна, жадно вдыхал свежий и чистый, будто процеженный сквозь зеленые ветви, воздух, смотрел на одинокую тучку, плывшую по голубому небу и не знавшую, куда себя деть.
И внизу была мирная картина. Чобан Примож азартно и весело колол дрова и подносил их к костру, который только что разожгла фельдшерица Аннушка. Добровольных помощников у Аннушки полным-полно. Вот и шофер Федор Бондаренко тоже встал пораньше — сидит на бревнах и чистит картошку. Рядом с ним маленький Шурик-планерист: ранней весной доставил на планере рацию и боеприпасы, так и остался в лагере.
Такой мирной, деревенской, родной показалась Пантелееву эта картина, что он подумал: «А ведь, черт возьми, какое это счастье сидеть и чистить картошку просто так... И вообще, делать самое простое обыденное дело тоже счастье, когда нет войны. Оно как здоровье, это счастье, — его ценишь, когда его нет».
Через несколько часов им уходить в город под чужими именами, в чужой одежде, с чужими документами — с Приможем и Бондаренко. В городе к ним присоединится Вероника.
Бондаренко — шофер, кажется, нет в мире машины, с которой он не справился бы или к которой «не подобрал бы ключи», задание рисковое предстоит Бондаренко; пока не знает, не ведает, сидит на бревнышке, чистит огромными ручищами картошку и балагурит с Чобаном и фельдшерицей. А и знал бы, по-другому себя не вел: храбрости отчаянной товарищ Бондаренко. Усы отрастил и бороду, когда еще в плену был. Дал слово не прикасаться к бритве, пока два десятка фрицев лично не уничтожит. Давно уже счет свой превзошел... но привычка осталась, не бреется. Был ранен под Керчью, взят в плен, бежал. Подобрали его партизаны и выходили, и в первом же бою он постарался доказать новым товарищам, что не зря они ему последнего курчонка скормили.
Перед Пантелеевым возник вестовой:
— Вас срочно к командиру.
Дрозд был лаконичен?
— Вместе с вами за Канделаки пойдет один наш товарищ... Работает у немцев военным переводчиком. Поступил приказ переправить к нам. Между прочим, могу сказать, это твой товарищ по школе.
— Песковский?
— Он самый. Ему удалось передать пилку для Канделаки. Если все нормально, Чобану пилить не придется. На Первую Слободскую в двадцать три ноль-ноль подъедет грузовик с залитым баком. В квартире двадцать четыре дома номер пять по Первой Слободской — этот дом напротив тюрьмы, из окон виден тюремный двор — будут ждать Искра и Табачник.
Песковскому была передана небольшая мина, которую привезли Вероника и Примож в корзине с яблоками и которая хранилась до поры до времени на папиросном складе.
Он установил ее механизм на 22 часа 50 минут. Взрыв должен был произойти за десять минут до того, как Нольте, по обыкновению, отбудет домой. И за десять минут до нападения на расположенную через квартал тюрьму. Мина ждала своего часа за шкафом в приемной полковника Нольте.
После этого Танненбаум скрылся. Ему оставалось носить эту фамилию еще около шести часов.
Перед полковником Нольте стоял поддерживаемый под руки Канделаки. Ему пододвинули стул с широкой спинкой, и он обессиленно опустился на него.
— Скажите, вы были знакомы с кем-нибудь из тех, кто присутствовал при допросе? Мой долг предупредить вас, что от этого ответа зависит ваше будущее. Нет, не совсем так, от этого зависит, будете ли вы иметь это будущее или нет. — Полуобернувшись к переводчику, взгляд которого горел исполнительностью, полковник бросил: — Растолкуйте ему.
— Не стоит трудиться, ваша честь, я немного говорю по-немецки, — произнес Канделаки.
От Канделаки не укрылось, что, разговаривая спокойно, Нольте делал усилие над собой. Где Песковский, почему сегодня новый переводчик? Раз задан такой вопрос, можно полагать, что Песковский
