подхватили его и начали подкидывать в воздух. Тот что-то беспомощно кричал.
Рефери скомандовал:
— Прошу по местам! Приготовиться. Раз, два, три!
Вскинул руку Оммер, и в то же мгновение будто кто-то дернул за невидимую нить, вырвал пистолет и отбросил его в сторону. Оммер обхватил запястье. С удивлением посмотрел на ладонь. Думал увидеть кровь, не увидел.
— Из этого пистолета больше стрелять нельзя, — сказал Зейферт. — Что с рукой?
— Плохо слушается. Приняла удар на себя. Я не владею ею.
Подошел Песковский:
— Господин Оммер, вам по-прежнему хочется убить меня? Я не искал поединка и не собираюсь причинять зла олимпийскому чемпиону. Я бы себе никогда не простил...
Произнося эти слова, Евграф боковым зрением наблюдал за сидевшим на ящике Зедлагом. Тот запустил руку за пазуху. Неторопливо вынул пистолет. Прикрыл обрывком газеты и навел на него. Евграф резко повернулся лицом к Зедлагу и в тот момент, когда прозвучал выстрел, сделал резкий шаг в сторону. Пуля пролетела рядом с виском. Евграф выстрелил, почти не целясь. Зедлаг тяжело сполз с ящика.
— Господа, что это такое?! — воскликнул Зейферт.
— Я не люблю, когда мне стреляют в затылок, — сказал Песковский и мысленно послал благодарность далекому Арифу Ашрафи.
Универмаг он скрытно покинул в тот же предвечерний час апрельского дня 1945 года, разыскав за ящиками портфель из крокодиловой кожи.
...Марта Песковская, заместитель заведующего Кировабадским городским отделом народного образования, сошла с поезда, прибывшего в Баку. Торопливым шагом пересекла привокзальную площадь, приблизилась к остановке трамвая и вдруг почувствовала, что не может ждать, не может стоять в бездействии. По аллеям сквера, усыпанным кирпичной крошкой, вышла к Телефонной улице и свернула на проспект Ленина. Теперь она была способна дойти до берега с закрытыми глазами; моряна несла в город хорошо настоянный над Каспием воздух, от которого у непривычного человека кружится голова и которым так трудно надышаться вдоволь. Марта на всю жизнь запомнила этот удивительный запах моря еще с той поры, когда двадцать с лишним лет назад они с Арсением приехали в Баку... Вот большое серое здание чуть не на полквартала. Сюда вошел Арсений за назначением, а она ждала его. Тогда еще не было этого бульвара. Как далеко отступило море!.. Надо немного тише идти, чтобы не так билось сердце.
— Уважаемая Марта Альбертовна, мы пригласили вас, чтобы сказать: с Евграфом все в порядке, он жив, здоров, передает вам привет. — Эти слова генерал произнес, едва Марта показалась в дверях. Он улыбнулся, чтобы женщина поняла сразу — все в порядке. — А вас поздравляем с внуком.
— Где Евграф? Когда вернется?
— Потому-то еще и пригласили вас, Марта Альбертовна, чтобы сказать: вашему сыну поручено... Сознание того, что это очень важное задание, пусть поможет вам и Веронике и придаст новые силы...
Марта бессильно опустилась на стул, поднесла к глазам платок.
— Не надо, прошу вас. Не для всех кончается война. Не для всех. И еще вы должны знать — мои коллеги из Москвы да и я гордимся вашим сыном. И всем, что он сделал. Верим в него. Если надо что-нибудь передать...
— Спасибо. Передайте, что все хорошо. Сына назвали Арсением. Похож на деда.
— Это он знает, — перебил генерал. — И что Вероника переехала к вам — знает тоже.
— Передайте Евграфу... Пусть бережет себя.
— Позвольте все, кроме последней фразы. — Генерал улыбнулся. — Об этом ему можно не говорить. Мы в этом заинтересованы, честное слово, не меньше.
...Раненный под Будапештом Котэ Канделаки выписался из госпиталя и держал путь домой. Поезд, словно уставший от долгого пути, шел медленно-медленно, из самых последних сил. Котэ стоял у окна, вдыхал теплый и такой знакомый воздух и говорил себе: «Спокойно, ничего не случилось, сейчас покажется гора Мтациминда, ну и что ж, мало ли таких гор ты повидал, ничего особенного, ну, ну, что за глупости, слезы навернулись, не годится, что-то я перестаю узнавать тебя, капитан, или в госпитале много сил оставил, а ну-ка, выше нос!»
Канделаки незаметно смахнул набежавшую слезу. В кармане Котэ была фотография Приможа Чобана, знал он, придет день, разыщет родных своего друга, пригласит их, сделает все, чтобы Любляна и Словения узнали о том, где и как погиб Примож. А родится сын, назовет его Котэ этим дорогим именем.
...Станислав Пантелеев, майор, слушатель Академии Генерального штаба, принимал поздравления друзей — Аннушка Финогенова принесла ему дочь. В этот вечер первый раз за всю войну захмелел Пантелеев, вернулся в общежитие поздно, нашел на столе поздравительную телеграмму от Вероники, лег на кровать, подложил руки под голову, долго не мог уснуть.
...Илья Рипа с остатками разбитой роты переправлялся через Черную речку, мечтая до темноты оторваться от чужих и от своих. Чуть было снова не поворотилась его судьба — в который уже раз: немцы место в грузовике предоставили и чемодан разрешили взять, но километров через двадцать машина остановилась, чтобы принять плешивого генерала без фуражки, стоявшего рядом с перевернутым «опелем». Рипе сказали: «Вег!» — счастливого пути. Он засуетился, запричитал. Тогда его аккуратно приподняли и выбросили, а следом выбросили чемодан. Генерал степенно поднялся в кузов, отряхнул френч, никого не поблагодарил, вставил монокль и начал без какого-либо интереса разглядывать попутчиков.
«Кого-то он мне напоминает, — подумал Рипа, — кого-то очень уж напоминает». Ему было невдомек, что это был отец его знакомого Юргена Ашенбаха. Но и о том, само собой, не было дано догадаться Рипе, что, заняв чужое место в машине, генерал с моноклем продлил его, Рипову, жизнь, почитай, на пять суток без малого. На исходе того же дня машину выследил советский штурмовик, вынырнул из-за леска. Крестом раскинув руки, вылетел из машины Ашенбах, упал на голову, медленно осел и уже не двигался более, только монокль, закинувшийся за шею, ходил маятником какую-то минуту, но потом и он остановился тоже.
ГЛАВА ВТОРАЯ
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Весенним днем с аккуратного прирейнского аэродромика, умытого только что пронесшимся дождем, взмыл в небо пассажирский самолет. Сделал круг, пролетел над кирхой, покачал крыльями — та будто поклонилась в ответ. Самолетик лег на северо-запад. Выпрямившаяся кирха начала уплывать за горизонт.
Пассажир лет тридцати семи, в больших роговых очках, прильнул к иллюминатору и откинулся на спинку, лишь когда растворились вдали окраины городка.
Посмотрел на маленького кругленького радиорепортера, вспомнил, как тот выкатился чуть не на ходу из «фольксвагена», подъехавшего прямо к самолету. Репортер был переплетен ремнями радиоаппаратов, болтавшихся на нем. Он долго и суетливо освобождался от вериг. Дождавшись, когда разрешили вставать, взял с полки объемистый аппарат в черном футляре, поднес ко рту микрофон, напоминавший формой эскимо на палочке, произнес:
— Я веду репортаж с борта самолета, летящего в Бонн. В эту минуту исполнилось ровно десять лет с момента подписания Акта о капитуляции и завершении войны. Что думают о войне, какие планы связывают с миром сегодняшние немцы? Я прошу высказать свое мнение хорошо известного политического деятеля, профессора истории Ульриха Лукка. Герр Лукк, вы имели возможность дважды побывать в России: как солдат в сорок первом и как ученый четырнадцать лет спустя. Что вы думаете о перспективе советско- германских отношений?
— Я выступал и продолжаю активно выступать за всемерные политические и экономические контакты
