— Если он кажется тебе старым, то почему из этого следует, что он должен казаться старым себе самому? — спросила Донна. — В старости нет ничего дурного. Почему он не может наслаждаться жизнью с Валей? Посмотри на Листа и Вагнера — оба они жили с женщинами, которые им в дочери годились!
Влившись на окраине города в поток автомобилей, Остен задумался о Донне. Где-то через пять или шесть месяцев после их встречи, когда прошел первый порыв, в душу его стали закрадываться мучительные сомнения. Они появлялись, когда Остен утром открывал глаза, и покидали его только вечером, когда он проваливался в сон.
Дабы сохранить в целости обе свои ипостаси, он должен был быть уверен, что вдохновение не покинуло его. У него должно быть такое желание писать и исполнять музыку, желание столь непреодолимое, что все остальное либо поставлено на службу ему, либо не существует вовсе. Он знал, что стоит ему хоть на минуту забыть о музыке, и все пропало. А Донна оказалась не способна постоянно поддерживать в нем жажду творчества.
Все реже и реже в нем просыпалось желание все бросить и лететь из Калифорнии в Нью-Йорк, ибо хотя физическое влечение к Донне было по-прежнему велико, оно подвергалось испытанию всякий раз, когда девушка выражала свое презрение к рок-музыке и, в частности, к музыке Годдара.
Остен говорил ей, например, что если бы он был исполнителем, то обязательно исследовал бы все возможности электрического пианино, этой современной альтернативы роялю, которое с помощью осцилляторов, аттенюаторов и усилителей может создавать синтетическое звучание широчайшего спектра и точно выверенной частоты и силы. Он напоминал о все возрастающем использовании электрических клавишных в записях популярных звезд и ансамблей, — по крайней мере, один знаменитый производитель роялей уже занялся разработкой электронного концертного инструмента.
Однако в этих разговорах с Донной он все же старался не обнаруживать свои познания. Помня о том, что в ее глазах он студент-словесник с ограниченным интересом к музыке, который привил ему отец, он пытался сломить ее суровый пуризм, используя лишь общепринятую лексику. Он отстаивал точку зрения, что синтезатор — это не просто еще один музыкальный инструмент, хоть и достаточно специфический, но многофункциональный конструктор, и цитировал при этом Стравинского, который сказал однажды, что наиболее совершенной музыкальной машиной была скрипка Страдивари, а будет — электронный синтезатор. Остен полагал, что этот инструмент должен стать истинным благом для композиторов и исполнителей: просто нажав кнопку, они могут услышать полные аранжировки, равно как и бесконечные вариации одной темы; они получат возможность сжать или растянуть музыкальную фразу, замедлить или ускорить ее. Все это представлялось ему неоценимым обогащением музыкальной традиции, а также средством вырваться за ее пределы.
— Со всеми своими настройками, запрограммированным многоголосием, специальными эффектами, компьютерными ритмами и программирующими устройствами синтезатор — это всего лишь гибрид музыкального автомата и пинбола, — в разгар одного из споров заявила Донна. — Он превращает композитора и исполнителя в роботов от искусства, которые механически производят отбор тех или иных вариантов.
— А разве фортепьяно не такой же механизм? — возразил Остен. — Причем настолько простой, что, всего лишь заменив молоточки чайными ложками, его можно превратить в клавесин! И разве не доказывают явное несовершенство фортепьяно бесконечные попытки усовершенствовать его деку, струны, молоточки и работу клавиш?
— Конечно нет, — возразила Донна. — Фортепьяно — потомок целой череды струнных инструментов, начиная с древнего псалтериона — тыквы с натянутыми поперек струнами, и далее, пифагорова монохорда, клавикордов, спинета, клавесина… — Она перевела дух, свирепо глядя на Остена. — В отличие от всех музыкальных примочек синтезатора, которые меняются каждую неделю, эта клавиатура, — она взяла звучный аккорд на рояле, — полностью сложилась к пятнадцатому столетию, и никакой другой инструмент не сравнится с ним по разнообразию и богатству звучания.
— Я где-то читал, — осторожно заметил Остен, — что в недавно проведенном эксперименте эксперты-акустики имитировали — или следует говорить «воспроизвели»? — звучание рояля, точно настроив несколько звуковых осцилляторов на частоту и насыщенность фортепьянных струн. И никто из профессиональных исполнителей и просто любителей музыки не смог отличить звуки настоящего фортепьяно от синтезированных осцилляторами. Настоящие и синтезированные звуки были настолько похожи, что результаты опроса оказались совершенно одинаковы для музыкантов и людей, к музыке отношения не имеющих. Каждая группа правильно распознала лишь около пятидесяти процентов звуков!
— Это ничего не доказывает, — повысила голос Донна. — Любой истинный артист знает, что синтетическому звуку недостает мелодической яркости и теплоты. Как бы то ни было, Джимми, ты не музыкант, так что напрасно пытаешься говорить о вещах, в которых толком не разбираешься. Поверь мне, не бывает плохих роялей, бывают плохие пианисты. И для музыки нужно гораздо больше, нежели просто синтезировать вибрирующую струну!
Его все это злило и раздражало. В конце концов, Донна не более чем исполнитель, в лучшем случае талантливый имитатор, ничего не знающий о муках творчества — создании настоящей, полной жизни музыки. А вот он, напротив, не только исполнитель, но и композитор, и цена его музыки, хоть бы и в оптовых продажах, побольше, чем у любого из предшествующих артистов, классических или популярных. Что бы она ответила, скажи он ей это? Не в состоянии защитить себя, он ринулся в атаку:
— Может, для музыки и нужно что-то большее, нежели вибрирующие струны, но есть ли это большее в фортепьяно? — Он попытался остановиться, но его уже понесло: — В конце концов, в тот момент, когда ты бьешь по клавише рояля, клавиша отбрасывает молоточек, который более с ней не связан, но продолжает свободный полет, будто мячик, брошенный в небо, вне досягаемости пианиста. Правильно? Следовательно, для какой-то заданной скорости молоточка совершенно неважно, нажмет ли на клавишу пальчик выдающейся концертирующей пианистки Донны Даунз или лапа обезьяны из зоопарка в Бронксе.
Тут он заметил, что девушка рассердилась по-настоящему. Она захлопнула крышку рояля и крутанулась на табурете к Остену:
— Никогда в жизни не слышала большей чуши. Ты ведь и сам немного играешь на фортепьяно, Джимми. Разве тебе не ясно, что дело тут не в том, чтобы стучать по клавишам, приводя в действие молоточки? А как насчет темпа и продолжительности ноты, постановки пальцев и работы с педалями, как насчет атаки, фразировки и фигурации? — И, не давая ему возможности возразить, простонала: — Ох, ладно. Какой толк в разговорах?
Мир между ними вновь был нарушен. Все, чего хотелось Остену, это остаться в одиночестве.
Порой, лежа рядом с Донной, Остен чувствовал себя совершенно чужим ей, и ему казалось, что она испытывает по отношению к нему то же самое. В такие минуты ему казалось, что они никакие не любовники, а просто люди, которые встречаются лишь для того, чтобы доставлять друг другу известного рода удовольствие.
После долгих часов, посвященных гаммам и упражнениям для укрепления рук и запястий, а также растяжке пальцев, Донна часто становилась беспокойна, желание возникало у нее внезапно, неодолимое, непомерное, оно подхватывало Остена, накрывало с головой подобно океанскому валу и выбрасывало его на берег, изможденного и опустошенного. У нее начинали блестеть глаза, и, словно мучимая голодом, который можно утолить только сексом, она сообщала ему, каким именно способом желает сегодня достичь блаженства. В такие моменты он не мог осуществить ее желаний: все, что было для нее порывом и импровизацией, для него оставалось лишь имитацией страсти. Поэтому он становился неловок и все более пассивен. Остен приходил в отчаяние, понимая, что он для Донны не более чем живая игрушка — вернее, средство, чтобы ненадолго отвлечься от рояля, который был, есть и будет главным для нее инструментом восприятия внешнего мира и общения с ним.
Иногда, поупражнявшись на фортепьяно, она внезапно бросалась на Остена, стараясь тут же возбудить его, и, если он не отзывался сразу, прижимала его голову к своим бедрам и заставляла ласкать себя языком, пока оргазм не сотрясал ее тело и последнее из потока страстных восклицаний не умирало на губах, — все это выглядело так, будто он согласился стать рабом ее желаний в обмен на возможность наслаждаться ее игрой.
