еще одним анонимным слушателем, и его критические суждения, где бы он ни слушал песни Годдара — в машине, в музыкальном магазине, на дискотеке или дома, были не лучше, не хуже, не более проницательны, не более ценны, нежели суждения других слушателей.
Его отказ от публичного «я» в сущности являлся утверждением «я» личного. Свободный от Годдара, Остен мог позволить себе любой эксперимент, не стесняться изъявлять любые чувства и выбирать из бесчисленных возможностей, которые предоставлял ему подобный образ жизни, главную — быть самим собой.
Если во время случавшихся иногда приступов хандры у него и возникали сомнения относительно правильности сделанного выбора, то все они рассеялись, когда убили Джона Леннона. Остен тогда как раз был в Нью-Йорке и вместе с тысячами скорбящих оплакивал Леннона, стоя у его дома.
Он думал о том, что Леннон, слишком легко и слишком часто вступавший в круг своих поклонников — певший с ними, пожимавший им руки, подписывавший свои альбомы, — невольно размывал те границы, что отделяли его от обычных людей и составляли суть его харизмы.
И вот один из фанатов воспользовался доступностью кумира и убил его, тем самым как бы узурпировав величие Леннона, которое тот принес в жертву толпе, стремясь доказать свою обыкновенность.
Стоя в рыдающей толпе, Остен лишний раз убедился в правильности своего выбора: лучше быть Джеймсом Остеном, чем Годдаром.
'Новая Атлантида' была обязана своим существованием событиям в жизни Остена, произошедшим в то время, когда он уже понял, кем хочет быть, но не мог решить, как этого добиться. Основная причина неуверенности заключалась в его отце.
Джерард Остен приехал в Соединенные Штаты из Германии, спасаясь от преследования нацистов. Получив классическое образование, он специализировался в области древнегреческой философии, особенно его занимали досократики, в частности Пифагор, установивший зависимость музыки от математики. Он не очень-то стремился заниматься научными изысканиями или преподавать в университете, однако и посвящать жизнь свободному творчеству тоже остерегался. Он считал, что индивидуум рискует оказаться деспотом для окружающих, если он достаточно самобытен, чтобы создать произведение искусства, ибо сам процесс навязывания другим своего образа мира требует от них одобрения или неприятия этого мира; это разделяет людей на друзей и врагов, заставляя их ценить не искусство само по себе, но образ его создателя. Точно так же, как герой на поле брани — продукт войны, художник, продукт своего искусства, может заявить вслед за Александром Поупом:
Да, я горжусь, не могу не гордиться, смотря.
Как люди боятся не Бога — боятся меня.
Таким образом, жизнь и искусство смешиваются в глазах публики, и любой успех художника должен быть оплачен счастьем его самого и тех, кто ему дорог.
Истинной любовью Джерарда Остена стала классическая музыка, ибо она — как и древние греки — была отвлечена от повседневной действительности, подобно математике. Он все сильнее и сильнее ощущал, что лишь классическая музыка способна возвысить его над воспоминаниями об ужасной гибели его семьи и прочих кошмарных событиях времен Катастрофы. Вот почему при поддержке и финансовой помощи двух друзей, Годдара Либерзона и Бориса Прегеля — музыкантов по призванию и предпринимателей по роду деятельности, он основал 'Этюд Классик'. С этого момента музыка стала родиной Джерарда Остена, и, подобно гражданам Аристофановых «Птиц», он стал безымянным и беспечным жителем этой страны 'легкого и приятного досуга, где человек может отдыхать, развлекаться и пребывать в покое'.
Но под стеклом письменного стола в офисе Джерарда Остена лежало письмо, написанное еврейским узником концентрационного лагеря незадолго до смерти в газовой камере:
'Смерть стоит рядом с нами. Они клеймят новоприбывших.
Каждый получает свой номер. С этого момента ты теряешь свое «я» и превращаешься в номер. От того человека, каким ты был прежде, у тебя осталась лишь способность передвигаться с места на место… Мы приближаемся к нашим могилам… железная дисциплина царит в этом лагере смерти. Наши мозги отупели, мысли пронумерованы: невозможно постичь этот новый язык'.
По мысли Джерарда Остена, только классическая музыка могла предложить современному человеку средство исцеления той части его существа, что обратилась в зверя посредством этого нового языка ненависти и отчаяния.
Хотя Джерард Остен редко говорил о событиях Второй мировой войны, Джимми знал, что жизнь отца под нацистским ярмом была непрерывным ужасом, ибо ему приходилось ежедневно искать себе новое убежище и, живя среди чужих, притворяться неевреем. С тех времен у него осталось несколько маленьких блокнотиков, в которых он записывал свои мысли, в частности и о музыке, однако, не желая выводить сына из душевного равновесия, Джерард Остен всегда держал эти блокнотики под замком. Лишь однажды Джимми удалось заглянуть в них, и он понял, что эти записи были для отца способом выйти за пределы окружающего ужаса. То, что Джимми вычитал в блокнотах, навсегда повлияло на его отношение к отцу. С годами сын возложил на себя обязанности стража своего родителя.
Леонора Остен, мать Джимми, умерла, когда ему было пятнадцать, и он запомнил ее болезненной элегантной дамой. Пианистка, подававшая в юности большие надежды, она отказалась от занятий музыкой, выйдя замуж за Джерарда Остена, который убедил ее в том, что титанические усилия, необходимые музыканту для достижения успеха, способны разрушить любую семью. Последние годы жизни болезнь приковала ее к постели, так что она видела Джимми лишь два раза в год, когда он приезжал на каникулы из пансиона в Новой Англии.
Таким образом, с отрочества Джимми жил в неполной семье и сильно привязался к отцу, которого он буквально боготворил, ему в нем нравилось все: застенчивость, мягкие интонации, утонченность манер, постоянное стремление сохранить в неприкосновенности личную жизнь, и подражал ему, как мог.
Но Джерард Остен ненавидел рок, и это было единственное, относительно чего сын имел свое особое мнение. Рок олицетворял для Джерарда Остена победу одержимости над здравым рассудком, эмоций над логикой, хаоса над гармонией. Безжалостно навязывающий себя массам, рок-н-ролл был для него тоталитарен по природе своей.
С тех пор как Джимми мальчишкой впервые услышал в пансионе рок — а дома он ни разу ничего такого не слышал, ибо этого никогда не допустил бы отец, — им всецело завладело неодолимое желание создавать подобную музыку и ею говорить с другими — звучным, глубоким, неотразимым голосом, таким, о котором он, сын Джерарда Остена, чьим унаследованным принципом жизни были уединение и настороженность, и мечтать-то не мог.
Из-за все возрастающей необходимости слушать именно такую музыку и боязни травмировать отца своей любовью к ней Остен выбрал себе колледж в Калифорнии, подальше от дома, но зато рядом с Сан- Франциско, где появилась и по-прежнему процветала рок-культура.
Он записался в университет в Девисе, где когда-то читал лекции признанный мастер электронной музыки композитор Карлхайнц Штокхаузен. Неизгладимое впечатление на Остена произвел его 'Контрапункт № 1', одночастное сочинение для десяти инструментов, где автор слил шесть различных тембров, как духовых, так и струнных, в единый тембр фортепьяно. Не менее восхищали Остена эксперименты Штокхаузена с искусственным соединением звука и алеаторики[18] — музыки, сочинение и исполнение которой почти целиком отдано на волю случая. В такой музыке, подразумевающей самое тесное сотрудничество сочинителя и музыканта, композитор на компьютере или метнув кости выбирает тональность и темп, а исполнитель решает, в каком порядке играть основные части.
Однако всепоглощающей любовью Остена оставался рок. Он собрал у себя все пластинки или магнитофонные записи рок-музыки, какие только мог достать, а когда не осталось места, переписал все на кассеты. Однако его комната в общежитии оказалась недостаточно велика для кассет и оборудования, необходимого, чтобы их проигрывать. По мере того, как росла его страсть — и его коллекция, — он стал все больше и больше опасаться, как бы отец, неожиданно нагрянув, не узнал об этом страстном увлечении сына, так что в конце концов пожертвовал частью денег из унаследованной от матери ренты, чтобы арендовать чердак у престарелой вдовы, проживавшей неподалеку от кампуса, и перенес туда свои записи
