Великой Отечественной я знал вполне сносно — тут тебе и «Тёмная ночь», и «Землянка», и «Смуглянка»… Но самое неожиданное — марши танкистов и артиллеристов времён Войны, с вполне спокойным упоминанием имени Сталина.
«Артиллеристы, Сталин дал приказ! Артиллеристы, зовёт Отчизна нас!..»
Никак реабилитировали Иосифа Виссарионовича? Неудивительно, учитывая текущую ситуацию в стране — не до либерастии и прав общечеловека нынче… Тут не об этой дерьмократической фигне стоит вспоминать, а лучше о тех, кто правил страной в таких же чудовищно сложных условиях. Вот, скажем, тот же Сталин…
Зато теперь можно спокойно петь по-настоящему мощные песни:
Больших усилий мне стоило подвывать любимым песням не столь явно и не столь отчётливо. Пришлось по большей части обходиться отбиванием такта пальцами по ноге, что было явно недостаточно для моего нынешнего настроения.
Мисато, сидевшая рядом, слушала все песни с благожелательным интересом — судя по всему её они нравились… Но ведь она не понимала, о чём в них поётся, а это почти что приговор…
Лично для меня это не просто песни — а сама история, столь причудливым образом сохранившаяся в народе.
Наша история, моя история.
Что бы ни случилось, я никогда не перестану быть тем, кем родился. Это выше меня. Какая разница, что меня окружает? Я могу пилотировать самый настоящий Евангелион-01, драться на магической дуэли с эльфом или лететь через гиперпространство на имперском штурмовике, и всё равно останусь самим собой. Не больше, но и не меньше. Мир, тело, жизнь — всё это может поменяться, я — нет. Могу стать сильнее и добрее, могу стать слабее и злее, но это всё равно буду я и только я. Мои ценности и принципы уже не изменятся — это однозначно. А ведь именно это и отличает меня от других людей, делая индивидуальным, не так ли?..
Другие люди…
Чёрт, чёрт, чёрт… Меня ведь сейчас окружают не просто люди, а самые настоящие мои соотечественники. Такие близкие, такие понятные… И теперь такие далёкие. Родная речь, родная атмосфера — всё это для меня было словно… Словно глоток чистой воды или свежего лесного воздуха, что ли…
Был ли я рад? Наверное. Но горькой была эта радость, очень горькой… Песни… Ещё один привет с Родины, что есть и в этом мире, и в другом… Ещё один привет и ещё одна ниточка…
Но её не ухватить и за неё нельзя удержаться — можно лишь разрезать пальцы до кости. Словно ещё одно напоминание — «ты теперь для всех чужой!». Я могу сколь угодно рвать жилы и лезть вон из шкуры Синдзи, но своим мне уже никогда не стать — знаю совершенно точно. И в Японии своим тоже никогда не стану, да и стану ли вообще своим хотя для кого-нибудь в этом мире? Я ведь не просто чужд этой стране или этому времени, я чужд всему этому МИРУ, целому миру… Осколок чужой реальности, волею высших сил заброшенный в тело теперь уже несостоявшегося Бога…
Простой российский студент Виктор Северов тоскует по Родине — плакать над этим или смеяться? Такие мысли подошли бы больше офицерам Белой Армии, бегущим из павшего Крыма куда-то на чужбину, но не мне… Ничего не успевший сделать в том мире, и вряд ли что-либо значительное сделавший бы в будущем. Не герой, не предатель — просто ещё один человек, каких миллионы. Которому Россия не дала ровным счётом ничего, кроме места рождения…
Но ведь и это немало.
Матерей и Родину — не выбирают, их принимают или отрекаются. Я — не отрёкся, я— принял. Принял все радости и горести, все победы и поражения, смех и слёзы, пот и кровь. Где-то в глубине души, но принял. Когда я это понял? Не знаю. Возможно, когда умер, и мою душу вывернуло наизнанку. А может быть, я знал это всегда…
Моей руки коснулись тонкие прохладные пальцы.
— Синдзи, почему у тебя дрожат руки? Тебе холодно? — спросила меня Рей.
А действительно, Виктор, почему? И почему так холодно и пусто в груди? И почему откуда-то рвётся желание заплакать? Просто заплакать — постыдно и совершенно не по-геройски, не от боли или потери, а от банальной обиды и жалости к самому себе…
Хорошо, что я разучился плакать.
С усилием сжал руки в кулаки — крепко, до боли, чтобы ногти вонзились к ладони. Жаль, нельзя залепить самому себе пару крепких оплеух или сунуть голову под струю холодной воды — помогло бы…
— Ничего, Рей, — ровным голосом ответил я, загоняя свои эмоции куда-то на самое дно души. — Со мной всё нормально.
— Правда?
— Да, правда…
Я просто продолжал сидеть и слушать песни. Но чем дальше, тем больше мне хотелось заткнуть уши и бежать прочь отсюда. С песнями, времён Войны всё было очень просто — они дарили надежду, звали и поднимали в бой. Но вот с теми, что оказались написаны уже после, была совсем иная история… Они больше никуда не звали и никуда не поднимали, и в них больше не было надежды. Они были полны тоски и печали, которые пришли после — когда появилось время всё осознать и переосмыслить…
Тоска, блин. Самое то, что мне сейчас нужно…
…Из певших на этом концерте мне особенно понравились два офицера. Совсем ещё молодой лейтенант, кажется выходец с Кавказа, с неожиданно чистым и высоким голосом, спевший «Офицеров» Газманова и ещё один — не такой уж и молодой полковник-десантник в голубом берете, при выходе которого на сцену в зале раздались бурные и ненаигранные аплодисменты. Я не мог определить его возраст точнее из-за совершенно жуткого шрама от давнего ожога, обезобразившего всю правую половину лица. Он очень неплохо играл на гитаре, но главное у него был настоящий ГОЛОС. Не особо сильный, не особо красивый, но такой, чёрт возьми, что любая песня в устах этого десантника становилась по-настоящему ЖИВОЙ…
Но он не знал добрых песен. Только те, что рвут и корёжат.
Незнакомая мне «Давай сыграем в ту войну…», затем «Баллада о парашютистах» Анчарова, которую я уже слышал. Раньше «Баллада» мне не слишком нравилась, но сейчас, стоило лишь на секунду прикрыть глаза, и словно наяву можно было увидеть то, что я видеть не мог никогда — схватку немецких горнострелков и русских десантников где-то в Альпах…
Теперь, когда я сам стал солдатом, все это стали мне гораздо ближе — слова стали восприниматься совершенно по-другому. Отражение философии людей, всё время идущих по лезвию бритвы, где шаг вправо, шаг влево означает смерть… И в их жизни нет места героике, бахвальству или романтике. Смерть может в любой момент забрать тебя, твоего лучшего друга, твоего боевого товарища… Остается только принять ее как часть жизни и без страха встречать каждый следующий день.
…Добил нас всех полковник совсем уж запрещённым оружием — «Чёрным тюльпаном», чёрным реквиемом Афганской войне. То поколение уже ушло, на его смену пришло новое — выкованное в горниле
