санями, — все это встало перед ним и на мгновение заслонило комнату и Лизу. Но она перебила его:
— Почему ты раньше не прислал за мной?
— Я хотел сам прийти к тебе, — сказал он, глядя на её шею и борясь со своими мыслями. — Но они меня не выпускают отсюда… А ты помнишь, как мы целовались тогда, в коридоре, и нас заметили?
Она напряжённо улыбнулась.
— У тебя бывает доктор?
— Время от времени. Сядь немного ближе, хорошо? Тут такая скука, что прямо выть хочется. Ко мне ходит каждый день один старый лунатик и выматывает из меня душу столетними шутками. Ты скучала обо мне?
— Я страшно беспокоилась.
— И я тоже. Безайс хороший малый, но он ничего не понимает. Как пень. Я валяюсь на кровати и целыми днями думаю о тебе. Как она называлась, эта улица, где общежитие, — Аргунская? Но какая ты хорошенькая!
Она подняла глаза и взглянула в его лицо, сиявшее счастьем. Он очень похудел, под глазами легла синева. Месяц назад он был совсем другой.
— А как ты себя сейчас чувствуешь?
— О, ничего. Через неделю-полторы мы двинем с тобой дальше. Да, я забыл рассказать тебе смешную вещь… Но можно тебя поцеловать? Или об этом не спрашивают?
Он начал входить во вкус и сожалел, что поцелуи так коротки.
— Это очень странная штука. Иногда, когда я о чём-нибудь задумываюсь, я ясно чувствую, как у меня болит палец на той ноге, которую отрезали. На левой.
— Болит палец? — спросила она со сдержанным ужасом.
— Я растёр его сапогом, — сказал он успокоительно. — Это только кажется. Лиза, дорогая, так ты беспокоилась? Глупая! Что могло со мной случиться?
Он запнулся.
— Хотя случилось, — сказал он, смущённо улыбаясь. — Вот. Но это ничего, правда? Я ещё наделаю делов. Бывает и хуже. Я почти здоров уже.
— Да?
— Ну конечно. О, нога мне не мешает. Хочешь, я покажу тебе, как я хожу?
— Не надо, — быстро сказала она, но Матвеев, снисходительно смеясь, взял костыли и поднялся. Он нацелился на окно и с грохотом, стуча костылями, проковылял до него, повернулся и снова дошёл до стула. Она встала.
— Каково? — спросил он, улыбаясь.
— Очень хорошо, — ответила она, комкая свою меховую шапку. — Но мне пора уже идти, милый.
Он сел и взглянул на неё снизу вверх.
— Почему? — спросил он тоном ребёнка, у которого отбирают сахарницу.
— Я выбралась только на минутку, — сказала она, опуская ресницы. — Мне обязательно надо быть дома сегодня.
Когда она говорила — надо, Матвеев сдавался. Он совершенно не умел с ней спорить.
— Но ты, может быть, придёшь сегодня попозже, когда освободишься?
Она подошла и мягко обняла его.
— Не скучай, — шепнула она, целуя его в щеку. — Завтра я приду на весь день — обязательно.
— Нет, в губы, — только и нашёлся сказать он.
Так она стояла рядом с ним, обняв его за голову и перебирая пальцами волосы, Матвеев торопливо и жадно целовал всё, что попадалось, не разбирая, с прожорливостью голодного человека, — шею, руки, лицо, овеянный нежным теплом её тела. Долго ждал он этого дня, — в вагоне, в лесу, в тёмных хабаровских улицах он думал об этих единственных бровях и нежной ямочке на шее.
Потом он вдруг почувствовал, что она вздрагивает, положив голову ему на плечо. Это было что-то новое.
— Лиза, что ты? — спросил он испуганно, осторожно садясь с ней на кровать.
Он подождал немного, а потом решил начать прямо с того места, на котором остановился, и уже обнял её за шею. Но она отвернулась, и Матвеев скользнул губами где-то около уха.
— Я хочу поговорить с тобой, — сказала она, тяжело дыша.
Он крепко сжал её пальцы. Она сидела к нему боком, и он видел её профиль с длинными ресницами.
— О чем?
— О наших отношениях.
Она волновалась — волновалась из-за него! — и это наполнило Матвеева вульгарной радостью.
— Говори, говори, — сказал он снисходительно.
— Вот… сейчас и скажу, — возразила она, тихо отбирая свою руку. — Ещё раз поцелую — и скажу.
Несколько минут она целовала его с закрытыми глазами, горячо и быстро, как его ещё не целовал никто и никогда.
— Ну, вот, — услышал он её взволнованный голос. — Я хочу… только ты не обидишься, милый? Постарайся меня понять. Наши отношения… они не могут быть прежними. Я не поеду с тобой в Приморье.
Она с облегчением перевела дыхание, но у неё не хватило мужества поднять глаза.
— Ты же сам понимаешь это. Я знаю, ты думаешь сейчас обо мне, что я дрянь? Но, дорогой мой, пойми, что я тоже мучаюсь. А я могла бы и не приходить — написать письмо. И все. Я не знаю только, поймёшь ли ты меня.
Молчание Матвеева начинало пугать её. Сделав усилие, она взглянула на него. Он имел такой вид, точно его ударили по голове, — он растерянно улыбался, и эта улыбка отозвалась на ней, как удар ножом. Ей захотелось плакать, и нежная жалость к Матвееву охватила её. Но любви не было, — что-то дрожало ещё в ней, — не то боязнь, не то недоумение. «Мне тоже тяжело», — вспомнила она.
Это было в Чите перед отъездом. Они ходили по улицам, — он держал её за руки и слушал, как она горячо и сбивчиво говорила о будущей любви. «Надо уметь вовремя поставить точку, — говорила она, — пока люди ещё не мешают друг другу». И теперь он вспомнил это.
— Понимаю. Надо уметь вовремя поставить точку, — сказал он вслух.
Она испугалась выражения его лица. Ей показалось, что он хочет о чём-то просить.
— Если бы ты мог понять, как мне тяжело, — сказала она жалобно.
Он молчал.
— Давай говорить об этом спокойно, — продолжала она. — Если я не буду счастлива с тобой, то ведь и ты будешь чувствовать это. Не надо никаких жертв.
Он пробормотал что-то.
— Я больше не могу, — бессильно прошептала она.
За дверью кто-то громко звал кошку и уговаривал её вылезти из-под буфета. Пыльный солнечный луч пронизывал комнату и дробился зелёными брызгами в стеклянной вазе.
— Но ты не сердишься на меня?
Он глубоко вобрал воздух в лёгкие. Так бросаются в воду с большой высоты. Жизнь встала перед ним — Жизнь с большой буквы, и он собрал все силы, чтобы прямо взглянуть в её пустые глаза. Двадцать лет ходил он здоровый и никому не уступал дороги. А теперь ему оттяпало ногу, и надо потесниться. Ну что ж.
— Я не маленький, — сказал он слегка охрипшим голосом, — и знаю, почему мальчики любят девочек.
Она взяла его руку и прижала к щеке.
— Постарайся понять меня, милый. Мне так больно и так жаль тебя.
У него было только одно желание — выдержать до конца, не сдать, не распуститься. Это было маленькое, совсем крошечное утешение, но, кроме него, ничего другого не было. Что-то вроде папиросы, которую люди курят перед тем, как упасть в яму. Он тоже падал, но изо всех сил старался удержаться. Это был его последний ход, и он хотел сделать его как следует.
