Глава 12
Опасная игра
В тот день — 9 июля 1938 г., когда шифр-телеграмма за № 1743 из Московского центра прибыла в особняк, служивший штаб-квартирой резидентуры НКВД в Каталонии, Барселона изнемогала от жары средиземноморского лета. Адресованная «Шведу» (псевдоним Орлова), она безапелляционно предписывала ему как можно скорее ехать в Париж. Там он должен был встретиться с Бинюковым, советским генеральным консулом, который «может оказаться полезным как связующее звено в предстоящем важном задании»[622]. Оба они должны были на посольской машине добраться к 14 июля до бельгийского порта Антверпен и найти там русский пароход «Свирь», на борту которого состоится совещание с одним неназванным человеком, которого, как сообщали Орлову, «он знает». По первому впечатлению, телеграмма представляла собой вызов на какую-то важную встречу с одним из начальников НКВД[623].
Однако, перечитывая ее, он почувствовал нечто странное в этой «длинной и мудреной», как впоследствии назвал ее Орлов, телеграмме из Центра. Какой смысл был в том, чтобы он тотчас же пускался в путь через всю Европу на какую-то встречу, цель которой не объяснили? Почему бы просто не вызвать его в Москву или не организовать ему встречу с этим официальным лицом в Париже или в Испании? Что означало это совещание на борту судна? Судя по всему, ответ заключался в самом пароходе «Свирь».
«Ясно, что это судно должно было стать моей плавучей тюрьмой», — к такому выводу пришел Орлов, осознав, что Ежов фактически приказал репрессировать его. Однако он был слишком умен, чтобы попасть в расставленный для него капкан[624].
В течение более чем года до Орлова доходили сведения о нарастающих ужасах чистки, истребляющей его старых товарищей-чекистов из высших эшелонов НКВД. Тревожные вести приносил каждый офицер, прибывавший в Испанию из Москвы и рассказывавший об изменениях, происходящих в штаб-квартире, с тех пор как Ежов занял руководящий пост на Лубянке в октябре 1936 года. Он привел с собой 300 новых сотрудников, которые назначались помощниками начальников отделов НКВД в Москве и провинциальных управлениях. Изменения объяснялись необходимостью выполнить требование Политбюро повысить уровень работы НКВД. Однако большинство новых кадров были партийными бюрократами, не обладавшими профессиональным опытом или подготовкой в области разведки. Как только они ознакомились со своим новым ремеслом, помогая в подготовке второго раунда московских показательных судебных процессов, инсценированных в марте 1937 года, Ежов принял дальнейшие меры, чтобы продвинуть по службе своих приспешников. Бывшим заместителям и начальникам отделов Ягоды было сообщено, что Центральный Комитет поручает им лично проверить политическую благонадежность региональных и местных партийных работников и организаций по всему Советскому Союзу. Они покорно отправились из Москвы исполнять порученные персонально каждому задания, но ни один из них так и не добрался до места назначения. На первой же станции, где останавливался поезд, их арестовывали, привозили в Москву на машинах и бросали в тюрьму[625].
Прошло несколько недель, прежде чем сотрудники Центра начали что-то подозревать. Тем временем Ежов позаботился о том, чтобы сменить всю охрану Лубянки и и заменить офицеров, командовавших подразделениями войск НКВД в Москве. Этой участи избежали только четыре начальника отделов. Помимо Слуцкого, начальника Иностранного отдела, все трое остальных имели тесные связи с «Большим хозяином»: К. В. Паукер, глава Оперативного отдела НКВД, был верным телохранителем Сталина; Станислав Реденс, глава НКВД Московской области, был женат на свояченице Сталина, а Михаил Фриновский, еще один верный приятель, командовал пограничными войсками.
Слуцкого сначала пощадили, потому что Ежов не хотел нарушать ход работы иностранных агентурных сетей, хотя систематическая чистка рядов чекистов в штаб-квартире продолжалась. В то время как кровавая баня продолжалась и арестовывали старших офицеров, возглавлявших отделы НКВД, Ежов укрылся за спинами вооруженных до зубов охранников в своем кабинете на четвертом этаже. Сознавая, какая участь была им уготована в подвальных камерах Лубянки, некоторые старшие офицеры предпочитали покончить с жизнью, выбросившись из окна своего кабинета, чем подвергнуться тем же жестоким процедурам, которые применяли они сами, чтобы выбить «признание» из своих жертв. На московских улицах только что начали таять зимние снега 1937 года, когда кровь, пущенная сталинской вендеттой, принародно выплеснулась на тротуары вокруг здания на Лубянке. Феликс Гурский, старший сотрудник Иностранного отдела, только что награжденный орденом Красной Звезды, выбросился из окна своего кабинета. Этим же способом покончили с собой два следователя из секретного политического отдела[626]. Эти самоубийства, естественно, привлекли внимание простых людей, проходивших в тот момент мимо здания. Вскоре по Москве поползли слухи о неминуемом мятеже. Тем не менее, несмотря на слухи, за пределами Лубянки по-прежнему было спокойно. Внутри же царило смятение; продолжала литься кровь в подвальных камерах, где десятки офицеров, арестованных и обвиненных в шпионаже или троцкизме или и в том и в другом одновременно, расстреливались без официального суда.
«Офицеры Иностранного отдела НКВД, прибывавшие в Испанию или Францию, рассказывали невероятные истории о том, как вооруженные команды производили обыски в многоквартирных домах НКВД и как иногда стук в дверь одного дома становился причиной самоубийства в соседнем доме», — писал впоследствии Орлов, вспоминая, как «инквизиторы из НКВД, не так давно нагонявшие страх на сталинских пленников, теперь сами дрожали от неописуемого ужаса»[627].
«Высокопоставленные сотрудники и следователи НКВД уподобились гончим псам, слишком увлекшимся преследованием своей дичи, чтобы обратить внимание на самого охотника», — так объяснял Орлов тот факт, что его товарищи-чекисты не сумели предусмотреть ежовской чистки. Он был убежден, что Сталин имел намерение уничтожить всех тех, кто участвовал в организации московских показательных судебных процессов или знал о них правду. Однако документы показывают, что Ежов вскоре распространил чистку на провинциальные организации НКВД по всей территории Советского Союза. Эти злополучные сотрудники мало знали о предыдущих чистках бывших членов Политбюро и не принимали в них участия. Только в одном 1937 году, по оценкам, было ликвидировано более 3000 оперативных сотрудников НКВД[628].
Масштабы «ежовщины» страшно увеличились в 1938 году после вынесения обвинительных вердиктов на третьем московском показательном судебном процессе. Одним из расстрелянных был бывший начальник НКВД Ягода, который всего за два года до этого подготовил сцену для разгула сталинского террора на первом из этих судебных процессов. Из следователей НКВД, помогавших выбивать «признания», приведшие к вынесению целого ряда обвинительных вердиктов, только Георгий Люшков, заместитель начальника Политического отдела и помощник Молчанова на первом судебном процессе, избежал экзекуции. Он спас свою жизнь, бежав к японцам летом 1938 года, после того как получил назначение на пост начальника НКВД в дальневосточных провинциях Китая[629].
Последствия сталинской чистки рядов офицерского корпуса Красной Армии также ощущались в Испании. В феврале 1937 года генерал Клебер был снят с поста командующего интернациональными бригадами. По указаниям Москвы ему было поручено организовать оборону Малаги, однако он исчез вскоре после прибытия туда, и больше о нем никогда не слышали. По всей вероятности, он пал жертвой «эскадрона смерти» НКВД. Генерал Берзин также был отозван в Москву после критики Орлова за своевольное руководство аппаратом НКВД в Испании. Он пал жертвой мстительности Ежова, как и Сташевский, сталинский комиссар в Испании, который также осмелился критиковать НКВД [630].
Когда офицеры НКВД, работавшие за границей, стали отзыйаться и исчезать без следа, страх, порожденный подобными вызовами из Центра, вызвал необходимость выманимать некоторых из них в Советский Союз с помощью хитроумных уловок. Одним из первых был Смирнов, парижский резидент, который выполнял роль связного с Филби. Это был не Дмитрий Смирнов, а В.В. Смирнов, носивший псевдоним «Петр», но настоящая фамилия которого была Глинский. Он проработал во Франции четыре года, а поэтому ни он, ни его жена не нашли ничего необычного в том, что его отзывали в июле 1937 года. Если бы жена другого работавшего в Париже офицера НКВД не стала свидетельницей ареста г-жи Смирновой в
