пошутить. Я не был создан для таких вещей. Никто из нас не был создан для них, но мы были мужчинами, мы победили страх и взяли под контроль свои чувства, и когда мы достигли врага и перерезали проволочные заграждения, мы толпой ринулись вперед, крича и выкрикивая ругательства, крепко спаянная людская масса, захлебывающаяся кровью и готовая убивать. Я поранил руку, когда перелезал сквозь колючую проволоку, но даже ничего не почувствовал, продолжая бежать вместе с остальными.
Не знаю, как долго мы сражались. Это было долго и мерзко. Мы преодолели пляж, и за ним нас ждали немецкие солдаты, они выскакивали из своих пылающих укреплений, где пламя жгло тела их товарищей. Мне кажется, они были более испуганы, чем мы. Ни одного из них лично я не боялся. Рукопашная — лучше, чем все остальное. Лучше погибнуть в рукопашной, чем быть подстреленным в самом начале. Рукопашный бой сейчас был в самый раз для меня. Я хотел драться с ними лицом к лицу. Долгие годы мы сидели дома, со страхом ожидая вражеского нападения, в то время как Гитлер убивал наших женщин и детей, и сейчас у нас появился шанс все исправить. Я чувствовал себя великолепно. Первый раз в тот день, хотя это чувство и не длилось особенно долго. Я сконцентрировался, моя злоба ушла. Это то, чего мы ждали. Без формы немцы были такими же людьми, как мы, но тогда я не думал об этом. Прямо на меня выскочил уже довольно пожилой немец, и прежде чем он успел выстрелить, я проткнул его штыком. Сталь глубоко вошла в самое сердце, мне с трудом удалось вытащить штык. Он закричал, немецкий ублюдок, сталь стала красной и сверкала. Кровь стекала по металлу, я наслаждался убийством. Я или он. Мы или они. Я нанес ему еще один удар в шею, и он упал. Я застрелил еще двух немцев, бежавших передо мной. Один умер сразу, а другой должен был вот-вот испустить дух. Другие немцы обратились в бегство, и мы преследовали их. Манглер и остальные бежали рядом со мной. Повсюду был огонь, то и дело взрывались пылающие машины и грузовики. Дышать было невозможно. Манглер что-то кричал немцам, другие англичане зажали их в угол. Немцы остановились и бросили оружие. Подняли руки вверх. Манглер ударил одного из них прикладом в лицо и прижал к стене, направив штык к его промежности. Он засмеялся немцу в лицо и сказал, что кастрирует его, как они сделали с Билли Уолшем. Немец готов был упасть. С большим трудом сержанту удалось оттащить Манглера. Наверное, тогда мне было все равно, сделает это Манглер или нет, потому что я сам тогда обезумел. Я не уверен. Я думаю, все мы обезумели, потому что на войне ты не можешь не стать сумасшедшим. Убивая людей и видя погибающих друзей. Все человеческое было забыто. Потом все зашьют белыми нитками, раздадут медали и напишут торжественные песни, но я-то знаю, что я чувствовал тогда. Я всегда был честен с самим собой. Полагаю, немцы были счастливы, когда мы оставили их в покое. Хочется думать, что я остановил бы Манглера, начни он делать, что задумал. Наверное. Может быть, он и не хотел ничего делать, хотел просто напугать парня. Да, должно быть, так оно и было. Сработало, потому что немец начал плакать, и его товарищи посмотрели на него с презрением. Мы пошли дальше, бой продолжался. Но резня была на исходе, потому что немецкие солдаты повсюду сдавались. Люди продолжали гибнуть, это было печально, история на пляже повторялась, но теперь уничтожение было более хладнокровным. Все наши чувства были разбиты вдребезги. Шум и вонь какое-то время еще отравляли нам жизнь, но понемногу исчезли. Уши болели, дым застилал глаза. Я увидел то, чего никогда не забуду, может быть, потому что мы были новичками, но человек с оторванной головой и Билли Уолш, потерявший свои гениталии, а потом и жизнь, намертво врезались в память. Впоследствии я много раз становился свидетелем подобных вещей во время боев в Европе, но они уже не вызывали тошноты, просто в голове остался словно какой-то тяжелый ком. Мы захватили плацдарм и теперь могли перевести дух. Кто-то протянул мне папиросу, и я затянулся, хотя и не курил раньше. Это помогло мне осознать, что я жив. Я помню все это ясно, хотя с тех пор и прошло больше чем полстолетия. Некоторые вещи невозможно забыть, и высадка в Европе из их числа. Тогда я надеялся, что это больше не повторится, но я понимал, что это наивно. Это было только начало. Я еще увижу другие вещи, которые поразят меня, но отсюда началось освобождение. Те, кто пережил Дюнкерк, видели кое-что раньше, но и они выглядели опустошенными. Я сидел, курил и смотрел на Манглера. Я был рад, что сержант подоспел вовремя и спас немецкого солдата. Я думал о том, что сделал Манглер, ведь он сопротивлялся начальству. Я думал о пляже, о запахе и цвете крови, застывшем перед глазами. Я с трудом мог поверить, что за двадцать с небольшим минут мы захватили плацдарм. Я не помню, чтобы кто-то из нас бурно радовался, и никто не выглядел особенно счастливым. Что я делал? Что чувствовал? Я хотел бы сказать, хоть это и не по-мужски, что я проронил несколько скупых слезинок. Но я не сделал этого. Я сидел там и вообще ничего не чувствовал.
Глава 10 — Ничейная земля
Гарри понадобилось несколько секунд, чтобы осознать, что он находится в гостинице в Амстердаме, а не дома в Лондоне. В комнате было темно, но луч света просачивался сквозь жалюзи, создавая странный рисунок на полу. Он посмотрел на часы на столике рядом с кроватью, цифры показывали девять, и понял, что чувствует себя прекрасно после морского путешествия. Он спал не очень долго, но забытое детское ощущение праздника вернулось вдруг с огромной силой. Постельное белье было новым, комната — прохладной, от всего исходил запах чистоты и свежести. Определенно, он был не в Лондоне.
Когда его глаза привыкли к темноте, он разглядел очертания тела Картера под одеялом на соседней кровати, секс-машина храпела, как свинья. Самые отъявленные хрюшки могли бы позавидовать его храпу, и Гарри решил не будить парня. Секс-машина нуждается в восстановлении растраченной энергии, чтобы с новыми силами приняться за девок, у Гарри будет время пообщаться с ним попозже. Когда станет темнеть и на улицы начнут выползать чиксы, он будет ближе, чем тень. У него будет время получить несколько запоздалых уроков, так что чьи-нибудь коралловые губки без работы не останутся. Он проснулся с эрекцией и мыслями о женщинах. Хотелось вздрогнуть немного, но он устоял перед искушением. Он должен быть на высоте. Та счастливица, которую он встретит, должна получить полное удовольствие.
Уже десять; Гарри вылез посрать, принять душ и побриться. Стоя под горячим душем, соскоблил новым Bic’ом щетину с лица. Душ его удивил — в Англии горячая вода закончилась бы уже через пять минут. Можно сколько угодно говорить о джоках и жидах, но англичане даже пересчитают бобы на твоей тарелке, чтобы убедиться, не слишком ли много тебе досталось. Он побрызгал афтешэйвом на щеки и посмотрелся в зеркало. Не так уж плохо. Он вышел в холл, замотав полотенце на поясе; женщина средних лет прошла мимо, не обратив на него внимания. Это же Голландия, им наплевать. Если бы это был Борнмут, через пять минут поднятые по тревоге служащие отеля уже ломились бы к нему в дверь.
Картер все еще втыкал. Гарри быстро оделся, натянув вчерашние Levi’s, мятую майку и кроссовки, провел по майке и джинсам руками, чтобы разгладить немного. Тихонько прикрыл дверь, оставив Картера в одиночестве, и спустился по узкой деревянной лесенке на ресепшен. Человек за стойкой оказался лысоватым мужчиной средних лет; дымящаяся чашка кофе стояла перед ним. Как все голландцы, он говорил на отличном английском.
— Выспались? — спросил он. Тихие звуки радио доносились откуда-то, и аромат свежего кофе поднимался из чашки. — Вы выглядели сильно уставшими, парни, да еще пошли выпить.
— Спал как ребенок, — ответил Гарри.
Он хотел добавить, что даже не намочил простынь, но побоялся, что шутку не поймут. Он не хотел, чтобы владелец гостиницы побежал обнюхивать постель, пока его не будет.
— Лучшая ночь за последнее время.
Было уже три часа, когда они приехали в Амстердам. Несколько банок пива помогли скоротать время в поезде от Хоука, потом пятнадцатиминутная прогулка от вокзала, закинули шмотье и зависли в баре через дорогу. Они едва успели в отель вовремя, иначе пришлось бы всю ночь ломиться в двери. Том останавливался здесь раньше, все здесь знал, и они могли рассчитывать на скидку.
В баре было очень тихо, и пара пива перед сном помешать не могла. Четыре утра, все заебались. Когда они приехали в Хоук, голландские полисы ждали их во всеоружии, в шлемах и с собаками, и помпи и парни из Саутгемптона были вычислены. Приморских жителей окружили в ожидании депортации, присовокупив к этому несколько ударов дубьем. Потом они прошли вдоль остальных англичан, и домой был отправлен Фэйслифт вместе с Хайстритом и Биггзом, оба со своим награбленным добром. Фэйслифт был пьян, матерился и орал «зигхайль» на копперов. Толстокожий ублюдок, потому что это совсем не здорово в Голландии. Им не понравились его тату с Юнион Джеком и бутылка пива в руке, но хуже всего была эта
