Она зажмурилась. Дьявольская пляска… Уно полез под юбку к Мариэн и девушка зашлась вульгарным хохотом. Мариэн растворилась в Пребене, а тот погладил опухшее колено Грете. Питер проник в Эстер, ее губы шептали что-то по-датски. Бледный, с кровавой раной на теле, Йорен вселился в Рене; Рене побледнела, ее вырвало кровью, она упала. «Ненавижу ее», – подумала Альма.
60.
В «Брандал» приехали четыре девятнадцатилетних девушек, слушательницы физиотерапевтических курсов для медицинских сестер в Копенгагене; три из них оказались норвежками. Где-то через месяц им предстоял выпуск, к тому времени они должны были подготовить труд, который мы называем дипломной работой. Все четверо интересовались лечением силами природы, которой они доверяли больше, чем физиотерапии; а потому они решили поехать в «Брандал» и описать там различные случаи артритов и их лечение картофельной водой. Несколько странный итог для физиотерапевтических курсов, но раз им разрешили…
Юные существа появились во время завтрака, через несколько секунд после того, как я своими ушами слышал на кухне крик Альмы. (Мы с Питером обменялись долгими вопросительными взглядами: такое она позволяла себе впервые, все привыкли к ее тихому, журчащему голосу в холле.) Оглянувшись на входную дверь, мы увидели их: они стояли как на сцене – с чемоданчиками в руках, две блондинки, две темноволосые. Тура, приведя их в холл, направилась на кухню, а я (в самый неподходящий момент) подумал: почему это Питер не заводит больше разговора о том, как мы станем жить в «Брандале» в августе. Я смотрел на девушек, словно не видя; мне, теперешнему, такая рассеянность непростительна, однако что- то меня тревожило, мешало сосредоточиться. Когда вошла Альма, я понял – ее крик. Вместе с ней из кухни пришла Рене, но направились они в противоположные стороны: Альма к девушкам, Рене к нам. Вот так раз, в глазах у Рене стояли слезы. Мысли мои потекли двумя параллельными потоками: Рене тридцать девять, а выглядит она на двадцать пять (не помню, говорил ли я об этом раньше?); слезы: ей идут, как идут всем, кто легко плачет – к тому же, они наиболее естественный мост между ее видимым и подлинным возрастом, ее добротой и ее громадным опытом. Стандартно– смазливые круглые личики, обрамленные коротко стриженными волосами, да и весь облик появившихся в холле девушек (особенно блондинок) отвечал моему представлению о людях, еще не родившихся по-настоящему, ведь подлинное рождение сопряжено со страданием.
Рене села на пустовавшее место рядом с Питером. Тот молча налил ей стакан картофельной воды, а Пребен, тактичный человек, сразу встал и отправился к себе в комнату.
– В Альму вселился дьявол, – промолвила Рене.
Глядя на меня, слова свои она адресовала Питеру. Это было справедливо. Но и мне хотелось отождествить себя с Рене; простенькое «и мне» попросту означает «забыть о себе и быть как Питер…»
61.
Даже Кант, когда не мог уснуть, повторял про себя слово «Цицерон». Тогда к нему приходил сон. Символическая звуковая комбинация, случайно совпавшая с ритмом засыпания.
При чем тут Кант? Подумайте еще раз о Питере. Представьте его себе: на первый взгляд неприметный и обыкновенный, переставший заниматься даже уроками танцев – т.е. забросивший все, на что нужно чье-то разрешение, откинувший само слово «профессия», как и искусительное утешение, будто кто был ничем, тот станет всем. Вы, должно быть, потрясены – ему знакомо то, что неведомо Канту, он видел бога сна.
Познание бывает двух видов: выразимое предназначено для гениев, невыразимое -для добрых бедняков из сказки.
62.
В три часа пополудни, когда большинство больных спят, мы с Рене отдыхали в шезлонгах на маленькой веранде.
– В нее вселился дьявол.
Я знал, что за верандой можно наблюдать с площадки второго этажа, знал также, что Альма непременно появится там. И именно поэтому, должен был взять Рене за руку. Наши пальцы сплелись, руки свободно свесились к полу. (Олицетворение чего-то, не ставшего любовью, но переросшего рамки дружбы.)
– В начале я была так счастлива, что работаю здесь.
С недавнего времени Альма без видимой причины изменила свое отношение к ней: то и дело стала придираться, распекать без повода. Почему тарелка оставлена на краю стола, разве трудно отодвинуть?… А вчера даже ударила. «Оказывается, она может быть ужасно мелочной, а я по опыту знаю, как жестоки мелочные люди… Знакомая картина: чувство порядка постепенно вырождается». «У ее чувства порядка другая природа, оно не сводится к тому, на месте ли тарелка». «Да но в конечном итоге она впадает в ту же крайность». «Думаешь, дело в мелочности? Может, она именно к тебе враждебна, именно твое присутствие ее раздражает…» «Не исключено. Она разрешила Питеру бесплатно жить здесь, я знаю, что Альма вполне способна на такой жест и по отношению к любому… Но за что она так на меня ополчилась?»
Прежде, чем прийти на веранду, Рене рассказала обо всем Питеру. Он заверил ее, что ситуация может оказаться благоприятной, стать школой… В этот момент их прервала Альма: она пришла пригласить Питера присутствовать на ее первом разговоре с девушками из Копенгагена.
Инстинктивно обернувшись после этих слов Рене, я увидел вездесущую хозяйку дома. Она стояла неподвижно в прихожей, глядя на нас через мутноватое стекло. К горлу подкатил комок, я сглотнул. И смалодушничал: отпустил руку, которую до этого держал так крепко.
В тот момент, когда мои пальцы разжались, рука Альмы решительно взялась за ручку балконной двери. Дверь распахнулась; Альма сказала что-то по-шведски, Рене ответила; похоже, они говорили о работе. Старая женщина внезапно перешла на немецкий:
– Я пошла наверх, мне нужно отдохнуть, а ты возьми его за руку…
Подняв наши руки, она соединила их. И в следующий миг исчезла.
Мы переглянулись.
– Я, кажется, начинаю понимать, откуда идет ее враждебность, – сказала Рене. – Но почему только ко мне, а не к Пиа? Думаешь, она не слышала, как Пиа не перестает благодарить меня за заботы о тебе? Хотя наши приятельские отношения заставляют ее страдать…
Я промолчал в глубоком смущении. В словах Рене сквозила ее собственная враждебность… к Пиа; ну,
