А я еще жаловалась на скуку!
И при всем при том надо было работать. Рапорт я отложила на вечер, решив малость остыть, дабы не накропать лишнего; после чего в явной нерешительности поглядела на телефон. Сроки поджимали, февраль на исходе, а из четырех дел удалось закрыть только одно, и то – самое плевое. Остаются три. Молитвинское подвисло, да так, что лучше пока не совершать излишних телодвижений, Кривец в очередной раз косит под психа, значит, опять экспертиза, три дня – коту под хвост, это как минимум. Остается 'поповское': Рюмина-Егорова. То самое, из-за которого мне грозит очередное прозвище. На этот раз – 'Мадам инквизиторша'. Опять-таки, шутки шутками… Напрасно Ревенко хвастает, будто обладает особым чутьем на дерьмо. Эту субстанцию я и сама чую неплохо. Но делать нечего – надо. Рюмина или Егорова? Следовало бы второго, но сегодня моих нервов на него может не хватить. Значит, Рюмин…
– Как же так случилось, отец Николай?
Вместо ответа – тяжелый вздох.
Я пробежала глазами первые строчки вчерашнего протокола. Рюмин Андрей Захарович, он же отец Николай, штатный священник Благовещенского собора. Злостное хулиганство, препятствование отправлению культа, призывы к гражданскому неповиновению…
– Так все-таки?
– Вы едва ли поймете, гражданка следователь…
Глаза из-под седоватых бровей глядели устало. Отец Николай не верил – ни мне, ни владыке Антонию, что увещевал его вчера вечером, ни нашему мэру, который тоже говорил с ним. Арестовать священника хотели еще месяц назад, но все не решались. Решились совсем недавно – и то без всякой охоты. Ордер Никанор Семенович (наш набольший) подписывал при мне, и физиономия его была такая, будто один лимон он уже сжевал, а еще три ждали своей очереди. Но вскоре ситуация изменилась. Да, изменилась, и весьма…
– Отец Николай! Я вынуждена в очередной раз предупредить вас о том положении, в котором вы…
– Не надо, Эра Игнатьевна!
Широкая мозолистая ладонь поднялась над столом. Я послушно умолкла.
– Не надо. Я вполне отдаю себе отчет о своем положении и готов отвечать перед властями мирскими…
– Не отдаете! – не выдержала я. – Отец Николай! Вас хотят вывести на процесс, понимаете? Вас – и отца Александра! На политический процесс! Кому-то хочется…
И вновь широкая ладонь заставила меня замолчать. Священник покачал седой головой, бледные губы дрогнули в невеселой усмешке:
– Кому-то? К чему такая скромность, Эра Игнатьевна? Сей 'кто-то' пребывает в епархиальном управлении, в архиепископских покоях…
– Не только! – вновь не сдержалась я. – Вы что думаете, наши власти решились бы арестовать священнослужителя без санкции патриарха?
Этого он не знал. В темных глазах мелькнула растерянность, но сразу исчезла. Осталась боль – глубокая, такая, что и не высказать сразу.
– Вот как? Прости им Господи, ежели не ведают, что творят. А ежели ведают…
Я вздохнула. Ведают! Уж это я знала наверняка! Два дня назад я специально попросила Девятого уточнить…
– Скорее всего, вас лишат сана. Не исключено, что вам грозит заодно и церковный суд.
– За богохульство? – он вновь улыбался, и от этой улыбки мне стало не по себе.
– Наверно. И еще за неподчинение церковным властям.
Отец Николай пожал широкими плечами, но ничего не ответил.
Я заспешила:
– Послушайте! Я – следователь. Просто следователь! Я обязана разобраться! В конце концов, вы можете не соглашаться с епархией, даже с патриархом, но сейчас речь идет о другом! Вы и отец Александр трижды пытались сорвать службу в Благовещенском соборе и Иоанно-Усекновенской церкви, вы мешали торговле религиозной литературой, распространяли листовки с призывом…
– Простите, дочь моя, вы читали сии… листовки?
Я смутилась. Читать-то читала…
Он, кажется, понял. Улыбка стала другой – доброй, чуть снисходительной.
– Должно ли отнести проповедь Святого Иоанна Дамаскина к разряду подрывной литературы?
– Но ведь вы грозились анафемствовать тех священников и прихожан, которые…
– Да.
Бледные губы сжались, глаза почернели.
– Да. Грозил. Грозил, ибо сие суть последнее, что оставалось у меня, грешного… Эра Игнатьевна! Ежели вы увидите, что совершается преступление, а все вокруг ослепли и лишь помогают злодеям, станете ли молчать? Если жизнь человека в опасности? А ведь речь идет даже не о жизни, а о душе бессмертной! О многих душах, вверенных попечению Церкви. Я давал присягу – служить Богу и людям. Мне ли затворять уста? Мне ли бояться суда?!
Внезапно почудилось: неяркий дневной свет сгинул, сменившись зловещим отблеском факелов. Кабинет исчез, превратясь в мрачный сырой подвал, плечи окутала черная мантия, повеяло жаром горящих углей. Не хватает только дыбы…
