– Ваши родственники трагически погибнуть. Приносим свои искренние соболезнования, – голос девушки звучит безжизненно, механически, словно она через силу читает по бумажке заранее заготовленный текст.
И вдруг ее прорывает, сбрасывая почти весь акцент, как сбрасывают одежду перед первой ночью любви.
– Олег Абрахамович! Я не знаю, что еще сказать! Но верьте: я понимаю ваше потрясение! Когда Пол… когда он погиб, я сама была… как это по-русски… в шоке! А потом и ваш отец… Поверьте, мне очень трудно об этом говорить!..
Верю. Верю наповал и наотмашь. Уже не слыша весело громыхающих 'Куретов', ногой пододвигаю стул и падаю на него.
Иначе упаду на пол.
Папа, ты в детстве подсовывал мне Шолом-Алейхема, 'Мальчика Мотла'… помнишь? 'Мне хорошо, я – сирота…'
Нам хорошо… и издалека, из такого далека, что заокеанские Штаты кажутся близкими соседями, слышится невозможным приветом, запоздалым согласием, которое уже не имеет никакого смысла и значения:
– Как вас зовут, девушка? – кажется, мой голос звучит сейчас так же безжизненно, как минуту назад – ее. Но это не имеет никакого значения. Сейчас уже ничто не имеет значения. Просто надо говорить, говорить и слушать, окружая себя коконом словесной шелухи, чтобы не дать молчанию проникнуть внутрь, в душу – и поселиться там. Мне плохо. Мне очень плохо, но я переживу это. Надо говорить, говорить и слушать, и снова говорить – почему-то сейчас это кажется мне единственным выходом.
– Эми. Эмма. Простите, что сразу… не представилась.
– Ничего, Эми. Плевать. Вы можете рассказать мне, как… как это произошло?
– Хорошо, Олег Абрахамович, я попробую…
Голос Эми-Эммы на миг прерывается, и я вдруг понимаю: за этой скованностью, за порывистой, запинающейся речью стоит большее, чем просто печальная необходимость сообщить одному человеку о смерти других людей.
– Первым погиб ваш брат. Он вышел на лодке в море… лодка стала тонуть… и Пола съела акула. Капралу береговой охраны показалось, что Пол перед этим был весь…
Мне – ее.
Впору поблагодарить судьбу за эту поддержку на краю рассудка.
– Эми, успокойтесь, пожалуйста! Успокойтесь, прошу вас!
– Это очень странная история, Олег Абрахамович, – всхлипывает трубка. – Долго рассказывать. Человек, который был под подозрением… который, возможно, стрелял в Пола – он мертв. Его убил ваш отец.
– Папа?! Убил человека?!
– Да. А потом убили его самого. Он был
Говоря о моем отце, Эми наконец перестает всхлипывать, и я понимаю, что это значит.
Неожиданно в трубку врывается басовитый рык:
– Ask him, does he going to come to U.S.A.?
– Это капрал Джейкобс, – спешно поясняет Эми. – Он взял вторую трубку. Капрал спрашивает, не собираетесь ли вы приехать в Соединенные Штаты? Тут на похороны субсидия оформлена, тысяча долларов, и дом остался – а вы… как это… единственный наследник. Вы собираетесь приехать?
– Нет, Эми. Во всяком случае, в ближайшее время. Не получается у меня. Дом закройте, пусть себе стоит – может, когда-нибудь приеду. А деньги… Пашку, как я понял, хоронить не пришлось… – к горлу подступает тугой комок, и я с усилием загоняю его внутрь, обратно в ноющую грудь. – А отца уже похоронили?
– Да.
– Ну, пусть тогда на эти деньги плиту приличную на могилу поставят. Оградку там… И рядом еще одну плиту – для Павла.
– Да, Олег Абрахамович, я передам. Только… не надо плиты для Пола, хорошо?
В голосе Эми звучит странная, щемящая мольба.
