Казалось бы, кому интересны дела давно минувших дней? Да, наглый щенок под чужим именем прошагал в русских колоннах полвойны. Шпион? Шпион, конечно. Но не хватать же почтенного датского подданного за давние грехи?
Был Иоганн фон Торвен – и весь вышел.
Или не весь?
– Я-то думаю, про какого Торвена мне ваш Андерсен пишет? И такой Торвен, и этакий, и вся грудь в крестах, герой-разгерой. Матка Боска, хоть сразу в Рай на белом коне… Тебя же убили! Клаузевиц, фон- барон, мне лично отписал. А ты, оказывается, живой! – да еще и шпион в придачу…
Обнялись. Замерли на миг.
Закусил губу шпион Торвен. Не заплакать бы ненароком! Стареем, сантименты в горле комом…
– А ты, Станислас? На кого ты стал похож? На клячу, что под Дорогобужем околела? Пишет мне Андерсен: есть, мол, в Санкт-Петербурге книжный червячок, переводами на молочко с булкой зарабатывает. Перышком вместо сабли машешь? Стыдись, гусар!
– Эх!
В две глотки выдохнули, взялись за руки:
Почтенный дворник, ветеран Бородино, глазам своим не поверил. Прямо у подъезда, каблуками в лужи!.. Цыгане, прости Господи. И не пьяные вроде.
А с виду – сурьезные господа!
Как звали, как прозывали… Прапорщик Иоганн фон Торвен, немец. Корнет Станислас Пупек, поляк. Душный, пыльный август 1812-го.
Ходи, пляши, разговаривай! За спиной – горит Смоленск. За спиной – пол-России под французом. Армия – последняя надежда – отступает, уходит в никуда. Терять нечего, кроме Москвы, так и ту Барклай- предатель сдать готов. Краткий привал, чудом найденная склянка
Пляши, Торвен! Пусть и немец-перец, да вместе с нами принимаешь и смерть, и позор. А что шваб ты тонконогий – не беда. У нас тут и немцы, и поляки, и татары с черкесами. Ковчег пана Ноя – от француза по хлябям драпаем, пяток не жалеем.
Поляк – это корнет Пупек. Нет, не «фон». Ох уж эти швабы, без «фона» – не персона. Просто пан Пупек из Великих Гадок, что под Познанью. Пупок из Большой Гадости. Имей в виду, Торвен, это я сам про себя шутить могу. От иного услышу – саблей побрею.
Остановились, дух перевели.
Словно в зеркало смотрелся Торвен, глядя на давнего приятеля. Где очи яркие, где черный чуб, румяные щеки? Полно, да Станислас ли перед ним? Телом тощ, лицом тускл, усы – и те спрятались, под самые ноздри ушли.
И Пупек кривил бледные губы. Не выдержал – утер слезу рукавом:
– Ну тебя, Торвен! Разворошил душу, как конь – копну сена. Пошли, потопчем мостовую. Расскажешь, кто ты таков на деле, как немцем стал… И отчего все эти годы вестей о себе не подавал, холера швабская!
Бдительный дворник, провожая взглядом странных господ, прикидывал, что следует доложить о них квартальному. Ишь, удумали! Краковяк на Мойке чешут!
Не иначе, шпионы…
А начиналось все скучно. Поселившись в Демутовом трактире, Зануда велел Пин-эр отдыхать, после чего бегло пролистал утренние «Le Miroir» и «Le Furet» – газеты, издававшиеся для иностранцев. Увы, «Le Miroir», аккуратно извещая читателей о каждом госте, прибывшем из-за рубежа, ничего не сообщала об Андерсе Эрстеде. «Le Furet», хоть и звалась «Хорьком», тоже не проявила должной пронырливости.
Изучить старые номера?
Торвен озаботил этим мордатого лакея, сносно изъяснявшегося по-французски. Тот моргнул наивными голубыми глазами, всосал мзду в ладонь и поклялся к следующему утру разузнать «assez tout» – все как есть. «Мсье Эрстед? По приглашению Технологического института? Найдем-с, не извольте беспокоиться!» Зануда был уверен, что мордатый сперва сообщит о его просьбе в полицию, а то и в страшное Troisie’me Division,[35] но особой беды в том не видел.
Эрстед приехал в Россию официально, по приглашению. Старший брат-академик отправил вдогонку своего помощника? – обычное дело.
Презирая безделье, он покуда решил заняться иными делами. Ибо Ханс Христиан Андерсен умел перекладывать свои многочисленные заботы на чужие плечи.
Тоже талант, если вдуматься.
В начале следующего года здешний издатель Смирдин намеревался выпустить в свет сборник стихов гере романтика. Проблема была с языком – переводчиков с датского в Петербурге не нашлось. Зато нашелся выход – неунывающий Андерсен накропал французский подстрочник, что решило дело. Некто, скрывающийся под псевдонимом С. Познанский, охотно взялся за работу. В письме, догнавшем дилижанс в Кенигсберге, «дяде Торвену» было велено оного Познанского отыскать и лично проконтролировать ход работы.
Адрес прилагался.
Изучив план города, Торвен поправил галстук и бодро зашагал по улицам, стуча тростью. Нужный дом он нашел со второй попытки, узнал от дворника, что барин из шестой квартиры вот-вот изволят вернуться, решил обождать…
И столкнулся со Станисласом Пупеком нос к носу.
Черт тебя дернул, Зануда, в ответ на изумленное: «Фон Торвен? Ты?!» ляпнуть, что никакой ты не «фон». Окажись приятель-корнет сволочью… Вышлют как пить дать. В крайнем случае доведется позвенеть кандалами, совершая экскурсию по Зауралью.
Зато не придется объясняться с Пин-эр.
2
– Kleine Siskin, – кивнул Торвен. – Птица чиж скромного размера. А что такое «pyzhik»?
Пан Пупек хмыкнул.
– Зануда ты, Иоганн. Тебя нужно показывать тем, кто считает занудой меня. Пыжик – олененок. И заодно мех с бедняги…
– А еще шапка из этого меха. Пока доступно. Итак, птица чиж скромного размера в шапке из меха олененка вымыл нижние конечности в реке Фонтанка…
– Матка Боска! – Пупек даже руками развел. – Иоганн, это же просто песня! Там поется не про птицу, а про студентов в желто-зеленых мундирах. Их и прозвали чижиками-пыжиками!..
Торвен едва сумел сохранить серьезный вид. Русский язык он и в лучшие времена знал вприглядку, поэтому попытался суммировать услышанное на более знакомом:
– Это ты по-швабски? – поляк с подозрением глянул на конкурента- переводчика. – У тебя «Fu?e» без артикля. Плохо вас, шпионов, в Копенгагене готовят.
И оба затянули на два голоса:
Выкушанный штоф Russische Wodka придавал пению дополнительную искренность. Торвен внезапно понял, что Петербург начинает ему нравиться.
Встречные прохожие шарахались в сторону. Самые пугливые крестились втихомолку. Распелась немчура! Не иначе, праздник на их немецкой Stra?e!
Чур нас, чур!
Трость-пушинка легко касалась мостовой. Ноги сами летели вперед, а в голове обозначилась давно
