обшлаг сюртука. Тихо чертыхаясь, француз стал вытирать масло салфеткой, отчего рукав быстро превратился в полноценный бутерброд.
– И значит, я сразу после завтрака еду за билетами, – невпопад закончил Торвен. – Дилижанс до Риги, да? Деньги у меня есть, не беспокойтесь.
– Мне нравится, – сказал Волмонтович.
– Что? Название?
– Нет, билеты.
В дверь сунулась кухарка. Судя по ее озабоченному лицу, Федька, который подлец, опять ходил незнамо где, и старушке приходилось исполнять лакейские обязанности.
– Туточки это… письмецо вам, барин…
В руках кухарки дрожал начищенный до блеска поднос. Когда она вносила в комнату гору снеди, кофейник и сахарницу, никакой дрожи не наблюдалось. А четырехугольник письма – вот поди ж ты!
– От кого? – спросил Эрстед.
– Лакей ихнего сиятельства князя Гагарина доставил. Велел – в собственные ручки прохвесору Эрстедову…
Судя по усилившемуся тремору, кухарке вспомнился «прохвесор»-москвич, любитель побегать с топором за чертями. А ну как и этот? Решит, что в конверте – бесы, и давай экзорцировать… Когда Эрстед взял послание, одарив кухарку гривенником, старушка вздохнула с нескрываемым облегчением – и испарилась.
Полковник вскрыл конверт.
– Через мой труп, – сообщил Зануда, когда полковник закончил читать вслух.
Он предпочел бы, чтобы вся компания сидела на квартире безвылазно до самого отъезда в Ригу. Но у Андерса-Вали-Напролом, как обычно, имелось другое мнение.
– Да ладно тебе, лейтенант. – Эрстед допил кофе и аккуратно промокнул губы салфеткой. – Отставить панику! Не станут же, в конце концов, резать нас в гостях у сенатора…
– Он сенатор? – внезапно заинтересовался Волмонтович. – Этот Гагарин?
Сняв окуляры, князь протер их краем скатерти и жестом попросил передать ему письмо. Читать чужую переписку – это было настолько не в характере поляка, что Эрстед без возражений подчинился. Князь изучал письмо долго – на взгляд Торвена, слишком долго.
– Почерк, – наконец сказал Волмонтович. – Андерс, ты обратил внимание на почерк?
– Да, – кратко ответил полковник.
Заинтересован, Торвен в свою очередь потянулся глянуть на письмо Гагарина. Буквы, трясясь, как паралитики, плясали краковяк. Две кляксы портили написанное. Местами от сильного нажима бумага порвалась. Почерк – словно курица лапой…
– Это записку писал больной человек, – тихо заметил Торвен.
– Пожалуй, – согласился князь. – Я бы сказал: смертельно больной. Андерс, мы едем?
Сцена седьмая
Пан никуда не бежит
1
Контора акционерной компании фон Францена, ведающей устройством пассажирских рейсов, располагалась на Малой Морской улице, возле Торговой площади.[49] Отсюда отправлялись дилижансы до Москвы, Риги и Ревеля, а также по Белорусскому тракту до Радзивилова. Добраться до конторы без приключений было истинным подвигом. Дорогу преграждал «Рабий рынок» – биржа труда под открытым небом, где желающий мог нанять за гроши медников из Олонца, пильщиков из Вологды или каменщиков из Ярославля.
Здесь пахло дегтем, кислой овчиной, а в особенности – нищетой.
Хромая, Торвен сильней обычного опирался на трость – и проклинал извозчика, высадившего их в начале рынка. В толчее требовалась предельная осмотрительность. Миг рассеянности – и ты лишался часов или становился работодателем артели бурлаков, согласных тянуть твою расшиву[50] вдоль по Volga-matooshka.
Получив задаток, бурлаки исчезали навсегда.
В конторе Торвен был вознагражден за свои мучения. Согласно сезонному расписанию, первая половина осени считалась летом, а значит, в каждом «нележансе», как остроумно выразился дежурный вагенмейстер, для пассажиров резервировалось шесть мест. Вторая половина осени числилась зимой, и мест становилось меньше в полтора раза. Ровно столько занимали объемистые шубы господ, решивших оставить промерзший насквозь Петербург.
Зимой пятерке беглецов пришлось бы распределяться по двум дилижансам. Сейчас же они поместились в один, отправлявшийся на Ригу завтра, в полдень. Рейс был дополнительный, и места не успели разобрать.
– Пять билетов? – вагенмейстер сделал запись в книге учета. – Не опаздывайте, сударь, ждать не станем. В эдакую слякоть больше девяти верст в час никак не сладить. А нам до темноты кровь из носу надо в Волосове быть. Не в лесу же ночевать, а? Пожалте пятьсот рубликов…
Дождь снаружи усилился. Раскрыв зонтик, Пин-эр взяла Торвена под локоть. Он хотел было отобрать зонт у китаянки, ибо мужчине приличествует брать даму под опеку… Увы, ничего не получилось. Китаянка вцепилась в бамбуковую ручку – клещами не отодрать. Наверное, почуяла голос родины – бамбук, не осина! Она указала на трость Зануды, потом – на его больную ногу и осуждающе фыркнула.
– Торвен! Матка Боска! Куда ни сунусь, везде ты…
Перед ними стоял Станислас Пупек. Подняв воротник шинели, надвинув на брови суконную фуражку с красным околышем, отставной корнет высунул наружу один нос – и часто-часто шмыгал им: от насморка или от радости встречи. Складывалось впечатление, что Пупек с рассвета на улице и изрядно продрог.
– Далеко собрался, брат Торвен?
– В Ригу.
– А я – в Ревель.[51] Тетушка хворает, надо присутствовать. Наследство, будь оно неладно! – хочешь, не хочешь, кланяйся старой клуше… Целую ручки ясной панне!
Быстро, словно клюнул, Пупек приложился к руке Пин-эр, держащей зонт. Глазки поляка блестели из- под козырька фуражки, с любопытством изучая экзотические черты «панны». Зануда внутренне напрягся, ожидая беды – ничего, обошлось.
Дочь мастера Вэя уже привыкла к варварским обычаям.
– Представь меня, Торвен! Как-никак сослуживцы…
– Гере Пупек, – Зануда кивком указал Пин-эр на поляка. – Э-э… из Больших Гадок. Мы воевали вместе. Гере Пупек, позвольте представить вам мою жену, Агнессу Торвен.
Что поняла фру Торвен, сказать было сложно. Улыбнувшись поляку, она зонтиком изобразила в воздухе ряд хитрых загогулин. Разбирайся мужчины в иероглифике, прочли бы из «Дао дэ цзин»: «Благой муж в мире предпочитает уважение, но в войне использует насилие». А разбирайся они в фехтовании боевыми крюками, вне сомнений, опознали бы прием «Золотой карп применяет коварство».
Увы, изящные аллегории пропали втуне.
– Что тебе в Риге? – поинтересовался Пупек.
Торвен пожал плечами:
– Дела.
– Новость слыхал? – видя, что собеседник не расположен к откровенности, Пупек зашел с другого
