«Розенкрейцер! – шепнула вьюга в ухо Огюсту. – Ложа Нептуна…»
Ничего не понимая, молодой человек смотрел, как перчатка дохлым голубем лежит на крышке гроба. По собравшимся прокатился тихий ропот. Трудно сказать, было это одобрением, предвкушением скандала или просто выдохом после долгого ожидания. Огни свечей дрогнули. Ветер завыл, где-то застучали невидимые ставни – с угрозой и печальным предзнаменованием.
– Здоров ли барин?
– Что?
– Э-э… Comment ca va?
– Ca va bien, et vous?[63]
Собор растворился в буране. Растерян, удручен, Огюст вновь стоял в передней. Напротив, выпучив глаза, мялся лакей. Похоже, его знание французского ограничивалось уже прозвучавшим вопросом. Повторно же спросить, как дела, он боялся.
Кивнув невпопад, Шевалье вышел из дома.
Ноябрь в Ключах показался ему летом после вьюги Механизма Времени. С непокрытой головой, хрипло дыша, Огюст с минуту простоял на крыльце. От свежего воздуха в голове прояснялось. Восстановив спокойствие, он спустился вниз, в расположенную неподалеку беседку. Дождь, упустив добычу, с гневом заплясал вокруг.
Развернув газету на середине, молодой человек продолжил чтение.
Снежинки прожгли газету насквозь. В дыре, окаймленной инеем, Шевалье увидел тесную комнату. Желтая краска стен, буфет, шандалы увиты крепом; два окна выходят во двор, где вертится снег. Посреди комнаты, на черном катафалке, стоял гроб, обитый красно-фиолетовым бархатом с золотым позументом. Незнакомый Огюсту покойник был задернут покровом из палевой парчи – довольно подержанным и взятым, скорее всего, напрокат. Курчавые волосы усопшего разметались по атласной подушке, впалые щеки до подбородка окаймлялись бакенбардами.
В ногах дьячок читал псалтырь.
В соседней гостиной собралось много народу. Люди крестились; то один, то другой подходили и благоговейно целовали покойному руку. Один из скорбящих задержался у гроба –
Буран ворвался в комнату – закружил, завертел, возвращая гигантскую пустоту собора, соединяя гроб и гроб, одну перчатку с другой в кощунственном рукопожатии. Чувствуя, что видение уходит без возврата, и радуясь этому, Огюст Шевалье схватился за столбик беседки, уронил газету на каменный пол – и вдруг сообразил, что за старик тряс головой у первого гроба.
Это был Эминент.
Боже, как он ужасно выглядел!..
2
Однажды вечером в час небывало теплого осеннего заката в Москве, на Козьем болоте, вблизи церкви Святого Спиридона Тримифунтского, появились два господина. В самом их появлении не заключалось ничего особенного: погожий день располагал к прогулкам. Однако вид прибывшей парочки даже случайному прохожему наверняка показался бы странным. Вглядевшись, он изумился бы пуще, более того, ускорил бы шаг, желая покинуть сии места. И в самом деле! Первый из этих двоих казался сущим лондонским денди – гибкий стройный красавец во цвете лет, двигавшийся с изяществом танцора. Шляпы франт не носил. Волосы, знакомые со щипцами парикмахера, слегка вились, яркие губы еле заметно улыбались, почти не разжимаясь ни при улыбке, ни при разговоре. Наряд незнакомца удивлял экстравагантностью. Ветхая, от старьевщика, шинель с переставленными пуговицами была легкомысленно распахнута. Под нею, в очевидный контраст, красовался новенький, с иголочки, фрак лучшего московского сукна, именуемого в здешних лавках «аглицким». Наимоднейший фасон сочетался с оригинальным колером – «наваринское пламя с дымом и пеплом».
Все это дополнялось сапогами, начищенными до блеска, и легкой тростью с набалдашником из белой кости.
По левую руку от денди шествовал громоздкий широкоплечий урод – настолько страшный, что случайный прохожий, о коем речь шла выше, в первый миг не поверил бы своим глазам, приняв урода за ряженого. Тот и сам ведал о таком приеме, пытаясь скрыть обезображенный лик под простецкой шапкой с опушкой из собачьего меха, надвинутой на самые брови. Столь же прост был извозчичий армяк, грозивший треснуть от первого же движения могучих плеч. В дополнение ко всему урод шествовал с протянутой ладонью, доверху наполненной медной мелочью.
Монеты позвякивали, как бубенцы тройки.
Миновав храм, двое вступили в иной удел – в царство молодых саженцев, многим из которых предстояло пережить первую зиму. Это был бульвар Патриаршего пруда, разбитый тщанием и иждивением генерал- губернатора князя Голицына. Деревья приживались плохо, требовалось регулярно подсаживать новые, отчего бульвар напоминал поле, утыканное хворостом. Впереди маячил пруд Патриар, последний из трех, когда-то украшавших Козье болото, однако незнакомцы не спешили туда, предпочитая гулять у кромки юного парка.
Говорили по-французски. Денди – приятным баритоном, урод – хрипловатым баском. Впрочем, первые же фразы легко выдавали очевидное обстоятельство: сей язык для обоих – чужой.
– Мы никак не можем разобраться со здешними монетами, – озабоченно вещал урод, тряся медяками. – Нам сказали, что в России ходят рубли и копейки. Однако сегодня мы узнали, что есть еще полтина, гривенник, алтын с пятиалтынным, семишник, целковый и вдобавок какая-то странная «дэнга». Мы даже не можем сказать, много тут – или не слишком.
Денди покосился на кучу мелочи и ничего не ответил.
– Мы не знаем также, стоит ли соглашаться на эту работу. Невелик труд в течение дня изображать в балагане чудовище, пойманное в горах Персии, но наши услуги могут понадобиться Эминенту. Сегодня утром он чувствовал себя не лучше, чем вчера. Если бы не его строгий приказ, мы ни за что бы не ушли в город…
Монеты вновь зазвенели. Чудовище из Персии спрятало их в кожаный мешочек, который, в свою очередь, был пристроен за кушаком. Все это проделывалось на ходу, с удивительной легкостью и сноровкой. Денди стер с лица улыбку, резко взмахнул тростью:
– Никаких балаганов, мсье Шассер! Деньгами займусь я. А вы не отходите от Эминента ни на шаг.
