Домино

— Какие выдумки? Приведите пример. — Он меряет меня подозрительным взглядом.

— По-моему, в то, что нам нравится называть правдой, вплетено немало выдумок… Вам нужен пример? После открытия, сделанного в Бате, я решил, что знаю суть «скандала», заставившего Роберта покинуть сцену: был обнаружен его истинный пол. Выяснилось, что Роберт — на самом деле Петронелла, уподобившаяся Виолам и Розалиндам, которых играла (или играл) на сцене. Ведь в этом двустороннем мире, думал я, для того, чтобы узнать правду, достаточно, быть может, вывернуть наизнанку ложь, проникнуть взглядом сквозь нее и увидеть истинные очертания обратной стороны, как в случае с прозрачными картинами в Воксхолле. Я забыл, увы, как нелегко отделить один образ от другого.

— Леди переодевается мужчиной — не такое преступление, чтобы за него вешать, — торопит он меня. — Нет… давайте-ка правду. За что ее повесили?

— За меня, — чуть помолчав, отвечаю я.

На подходе к зеленым просторам Тайберн-лейн повозка скрипела и дергалась. Вокруг эшафота (он стоял напротив деревьев Гайд-Парка, отбрасывая длинную тень) поднимались на тридцать футов к небу трибуны, которые сверху донизу и ряд за рядом заполнили четыре каскада зрителей. По количеству публики и ее буйному поведению эти трибуны ничем не уступали Королевскому театру, где прошлым вечером присутствовали в основном те же лица.

Сперва повесили, один за другим, двух прочих приговоренных: разбойника и фальшивомонетчика. Ставили на гроб, водруженный на вершину повозки, лицо окутывали капюшоном, шею обвивали петлей. Двое помощников готовились исполнить последнюю службу: повиснуть на ногах, чтобы быстрей переломилась шея и разрыв спинного мозга произошел за доли секунды. Затем подхлестывали лошадь, и фигура в капюшоне валилась вниз стремительней, чем можно было помыслить…

У юнца отвисает челюсть.

— Ее повесили за убийство мистера Ларкинса?

Я кашляю: холодно. Лишь после паузы ко мне возвращается голос.

— Оба присутствовали на маскараде на Хеймаркет. Наверное, они — тем или иным образом — были любовниками, но, как утверждалось, в тот вечер поссорились и даже сцепились. Думать ли мне, что я был причиной этого спора, в чем бы он ни заключался, или, наоборот, отвергнуть это предположение? — Я опускаю веки. — Свидетелями выступило немало участников маскарада. И хотя я там отсутствовал, у меня перед глазами стоит эта путаная пантомима: фигура в черном домино, одетая как Роберт, вступает в схватку с носителем турецкого платья, который подделывался под леди Боклер. Словно ударами обмениваются две половинки одного существа, оспаривая друг у друга превосходство, и непонятно, кто из них больший обманщик…

Всей тяжестью навалившись на здание (оно и само, как будто, клонилось набок от усталости), я открываю глаза и спрашиваю себя: «Это оно? Здесь все и происходило? Те самые ступени, та самая дверь?

И темные окна у нас над головами? А если это был вот тот дом? Или этот?» Не знаю — не могу сказать. А поскольку путешествие наше на этом кончилось (я не могу двинуться ни вперед, ни назад), не исключено, что я так и останусь в неведении. Я приходил сюда впоследствии — и тоже путался, — разыскивая мадам Шапюи, но к тому времени она уже успела умереть в камере Ньюгейтской тюрьмы, куда ее заключили за содержание низкопробного дома терпимости.

— Свидетелей почти не было, — продолжал я. — Само преступление — мое преступление — наблюдал один лишь Тристане Он же, решив, вероятно, что его дитя убито, или, скорее, увидев три маски, из которых одна склонилась над булыжной мостовой, другая была зарезана, а третья исчезла, сошел с ума. Если, конечно, это не произошло с ним раньше, много лет назад. Вскоре он умер, не дожив до суда. — — Но Элинора могла бы, наверно…

Я слабо отмахиваюсь.

— Больше я ее никогда не видел. То есть нет, — я трясу головой, — нет, нет, это не совсем верно. Ее лицо то и дело попадалось мне в витринах: в виде богинь или мифологических цариц на офортах с картин сэра Эндимиона Старкера. Может быть, вы видели картину «Богиня Истины наставляет Музу Истории»? В центре, в белом одеянии — Элинора. Однако она не сказала бы правды. Может, даже радовалась, что особа, ее предавшая, пойдет на виселицу.

Обрезав веревку, первое тело отвезли в Хаунслоу-Хит — болтаться на виселице, второе отправили для учебных надобностей в Анатомическую школу на Грейт-Уиндмилл-стрит. В этом заведении, где тело освобождают от одежд, чтобы нагим положить под скальпель, открываются иной раз секреты, тщательно таимые при жизни; навостривший нож хирург порой обнаруживает, что образчик, который он вознамерился продемонстрировать ученикам, преподносит ему сюрприз; что внутри одеяния, как в куколке, свершилась удивительная метаморфоза…

— Но эта леди Боклер!.. — Юноша мотает головой, хотя и с меньшей энергией. — Но как — почему?

—  На первый вопрос смогу ответить, на второй — никогда. — Я подаюсь вперед — и мой багровый, испещренный прожилками нос едва не касается его лица. — Она созналась в убийстве.

Юношу охватывает растерянность, он потрясен и не в силах это скрыть; слышится и мое хриплое сопение, и его участившееся дыхание. Что, я выглядел так же — зеркальным отражением проступившего на его лице недоверия, когда в тюрьме Джеремая произнес передо мной эти самые слова?

— Врач-аптекарь, лечивший меня от лихорадки, вот кто направил судебных чиновников в Сент-Джайлз: он единственный доносчик. К тому времени меня там, конечно, уже и след простыл. Нет! — опережаю я вопрос юноши, — я не знаю, почему она так поступила. Равно не знаю о ней и многого другого, даже по сей день. Но полагаю, поступком миледи двигала любовь — хотя, как я уже говорил, верю только тому, во что желаю верить, поскольку из-за непроницаемости душевных глубин подобная вера может обернуться простой иллюзией.

— Вы упомянули «многое другое»? Что вы имели в виду?

Я молчу. Только сейчас до меня доходит, что час уже поздний и улицы заметно пустеют. Бросаю взгляд вниз на едва различимое в сумерках лицо, обращенное к моему, которое некогда могло служить его копией, и вижу, что оно тоже — зеркало: по ясному лбу и мягким чертам, чистосердечным глазам и смущенной улыбке я угадываю контуры моего собственного утраченного образа. Да, души людей, по словам мистера Ларкинса, это зеркала, которые отражают друг друга…

И внезапно я теряю всякое желание изменять этот образ, угашать этот свет. Мне совсем не хочется видеть, как этот юноша — подобно мне — будет содрогаться от нескончаемой неопределенности. Нет, пусть он верит тому, во что желает верить: что видимость совпадает с чем-то более глубоким, более значительным. Что, по словам мистера Локка, одна вещь не может иметь двух начал, а две вещи — одного. И потому вновь качаю головой и не произношу ни слова. Юноша протестует, возмущается, грозится уйти. Но я упорно не произношу ни слова.

Я не рассказываю юноше о том, как после казни, выйдя на свободу, вернулся в полном смятении в Бат. Не рассказываю ему и о том, что к тому времени потерял уверенность, действительно ли существовали когда-нибудь на белом свете и Роберт, и леди Боклер — или же оба этих призрака послал мне некий злой гений, дабы ввергнуть меня в область сомнения, из которой вовек не выбраться к истине и убежденности. Не сообщаю о том, как заново перечитал в заплесневелой каморке регистрационную книгу крещений, а затем, по той же дурости, посетил кладбище Святого Суизина, где похоронена леди У***. Там, на мраморной табличке, воздвигнутой над небольшой, поросшей крапивой каменной плите, запечатлена иная версия ее истории. Умалчиваю и о том, что по свидетельству этих могильных надгробий — камней сомнения — ее светлость погребена рядом со своей дочерью Петронеллой, и эта дочь отнюдь не была повешена, а (согласно утверждению одной из стародавних листовок) еще в младенчестве сражена лихорадкой.

Палач поглубже надвинул на лицо капюшон из черного бархата. Одна маска поверх другой, слой за слоем, подобно луковице. Как отделить действительность, истину — назовем ее как заблагорассудится — от ее видимости, внешней личины? Достоверность отделить от иллюзии? Они сшиты вместе без шва, взаимно переплетены в единой ткани.

Лошадь хлестнули по холке, она рванулась в сторону деревьев, увлекая за собой небольшую подпрыгивающую повозку, на боках которой плясали солнечные блики, а позади, на раскачивавшейся