Домино

лужам на половицах взад и вперед в обществе плюхавшихся в воде чемоданов. После того как он надломил еще один передний зуб и усеял пол посыпавшимися из кошелька монетами — су, ливрами, солями, франками, луидорами, яростная качка, наконец, стихла. Тристано ползком подобрался к иллюминатору. Зверь мощно навис над ними, голову его венчал замок, а в песчаных лапах он держал выдвинутые вперед пристани, гостиницу, голубые лихтеры, дюжину крохотных фигурок.

— С прибытием! — торжествующе прохрипел лорд У***. — Добро пожаловать в Англию!

Глава 26

Тристано вновь бросился на колени и залился слезами — сам толком не зная, плачет он над прошлым или над будущим, и что его распирает больше — страх или надежда. Все это время в руках он сжимал тонкую — и мокрую теперь — ткань костюма Маддалены…

Леди Боклер перестала позировать, целиком сосредоточившись на своем одеянии, которое она рассматривала с печалью не меньшей, чем у Тристано, и столь же необъяснимой.

— Ваш костюм, — начал было я. — Он…

— Да, — послышалось в ответ. — Это тот самый. Он принадлежал ей.

Я умолк. Забылись мое недавнее разочарование на маскараде в Воксхолле, недоумение над холстом; правда, катастрофа с трубкой все еще держалась в памяти. Но сейчас я пытался соединить в одно целое разрозненные кусочки рассказа леди Боклер. Поскольку в дальнейшие разъяснения она не пускалась, явно намереваясь ограничить этим сегодняшнюю порцию (час и в самом деле был очень поздний), я, деликатно прочистив горло, заметил:

— Но… но я не понимаю…

Леди Боклер, вскинув глаза, быстро переспросила:

— Что же вам непонятно?

— Очень многое, миледи. Дама в борделе, — сказал я, еще раз откашлявшись, — то есть дама с родинками. Умоляю вас, ответьте — кто это падшее существо? Готов поручиться, какая-нибудь жестокая изменница! — не без горячности заключил я. — Не сомневаюсь, что именно ее надо винить в несчастья Тристано…

Едва моя собеседница упомянула про родинки мне вспомнился экскурс на эту тему, содержащийся в «Совершенном Физиогномисте». Подобно Лудовико Сеттале, автору трактата «De naevis»[110] (1628) мой отец резко осуждал легкомысленную позицию своих предшественников, не принимавших во внимание важность родинок, в которых он, наряду с Лудовико, неизменно усматривал ценнейший источник для искусства предсказателя. Лудовико и мой отец были непреклонны, отстаивая данное убеждение, поскольку верили, будто мы пренебрегаем этими знаками себе на погибель.

— Несчастья… — рассеянно повторила леди Боклер, словно пропустив часть моей тирады миме ушей. — Без этих несчастий, — продолжила она после короткой паузы, как если бы разговаривала сама с собой, — он бы никогда не попал в Англию, а тогда нам с вами не довелось бы сегодня беседовать. — Должно быть, я выглядел ошеломленным — и в самом деле меня охватило смятение, ибо леди Боклер добавила: — То есть, если бы Тристано не оказался в Англии, я не сидела бы здесь нынешним вечером. Короче, я бы и среди живых-то не числилась.

Озадаченный этим странным признанием, я охотно послушал бы дальнейшие разъяснения, но, по- видимому, леди Боклер не собиралась в них вдаваться. Неужели, гадал я, Тристано — этот сушеный заморский фрукт — каким-то образом спас и сохранил жизнь отважной леди, которая сейчас мне позировала? Это казалось невозможным.

— Вероятно, эта дама с родинками, — прервал я наше обоюдное молчание, — состояла на службе у графа?

— Нет-нет. — Она покачала головой, словно стряхивая, наконец, с себя задумчивость. — Эта падшая особа, как вы ее назвали, с графом не имела ничего общего. До последнего своего дня — который, позвольте доложить, наступил еще очень нескоро — граф, в чем я твердо уверена, даже не подозревал о ее существовании, разве что слышал (не исключено) шорох платья, донесшийся из коридора. Кто она такая — совершенно несущественно: она могла оказаться кем угодно, ибо, как я уже описала, город земных наслаждений кишел тогда представительницами ее metier[111]. Более того, — в голосе ее прозвучало лукавство, хотя внешний вид сохранял прежнюю любезность, — полагаю, вы слишком придирчиво смотрите на ее призвание, мистер Котли, равно как и на ее поведение; она не более чем невинная овечка, вовлеченная в интригу на одну короткую ночь ради горсти серебряных цехинов, вот и все. Решительно никакой хитрости не таилось за тем простым совпадением, что в свой последний день в Венеции Тристано столкнулся с ней в том вполне приличном заведении, где она занималась своим ремеслом.

— Но, — запротестовал я, не желая тотчас снять с этой дамы обвинение, — центурион… Шипио слонялся поблизости…

— А! — произнесла леди Боклер, зажмурившись, словно отведала что-то необычайно вкусное. — Отлично! Вы раскусили истинного злодея, не так ли? Превосходно, мистер Котли, превосходно. Да, центурион! Ведь именно он нанял эту даму в тот первый вечер у palazzo; именно он устроил так, чтобы она сопроводила джентльмена в вандейковском костюме (нет сомнения, имя Тристано осталось ей незнакомо) в предписанную комнату. Но почему он это предпринял? Нужно ли спрашивать? Дело ведь очень простое, разве нет? Когда спустя несколько месяцев оперный сезон открылся спектаклем «Tigrane», в труппе графа состоял один-единственный primo иото.

Эта цифра побудила меня задуматься.

— Что же тогда сталось с Маддаленой?

Моя собеседница также призадумалась, потом вздохнула и вновь занялась своим костюмом.

— Боюсь, прощальная ария Танкреда была последней, какую слышала публика из ее уст. Она с легкостью могла бы продолжать сценическую карьеру. Сеньор Беллони скончался. Андзоло, при необходимости, также без труда можно было заставить замолчать. Однако теперь граф не дал бы и медной полушки за маскарад, за своего великого primo иото. Ночное приключение не просто стирало границу между полами: оно преступно нарушало также другие границы — предуказанные графом. Одним словом, Маддалена изменила графу, причем самым вопиющим образом — с кастратом.

От Маддалены — отвечу на ваш вопрос — избавиться было проще всего, поскольку она, конечно же, не обреталась на виду. С Прицциелло, естественно, пришлось повозиться: как-никак, знаменитый певец. Однако же он исчез — по крайней мере, из Венеции. По окончании villeggiatura, когда все аристократы и торговцы собрались в городе, было сообщено, будто он подписал контракт в Неаполе, в театре Сан-Бартоломео. Но представьте изумление двух-трех десятков самых восторженных поклонников его таланта, которые совершили туда паломничество и установили только тот неоспоримый факт, что в Неаполе он даже не появлялся, а его ангажемент на самом деле, согласно новейшим слухам, был заключен во Флоренции. Тем временем во Флоренции половина горожан подозревала, что великий Прицциелло оставил их театр еще до прибытия ради выгодного контракта с пфальцграфом; другая половина полагала, что он теперь в Москве. Эта последняя теория постепенно приобрела черты большей достоверности, нежели первая, поскольку обросла рядом прискорбных подробностей: широко распространилась весть (источника ее, правда, никто не мог назвать) о том, что Прицциелло был в России сброшен лошадью на землю и убит на месте всего лишь в нескольких лигах от назначенной цели путешествия; или, в качестве альтернативы, принял смерть en route[112] в Богемии от руки бандитов, которые перерезали его золотое горло грошовым ножичком. Как бы то ни было, я испытываю неподдельную печаль при мысли о том, что должна признать истину: его — или ее — на сцене уже никогда больше не видели.

Казалось, леди Боклер вновь погрузилась в размышления о судьбе первоначальной владелицы костюма. И сам я взглянул на это одеяние словно бы впервые. Ультрамариновый дамаст мерцал, освещая комнату успешнее, чудилось, трепещущего пламени свечи. Воображению представал отрывок из рассказа моей собеседницы, воскресший из застылости прошлого, и теперь порхал передо мной наподобие пушистого