станет наследником, — рассчитывать и на ломаный грош, а не то что на ту хибару, в которой он проживал.
В один прекрасный день, под давлением всех этих неблагоприятных обстоятельств и мрачных видов на будущее, после особенно бурного объяснения с предполагаемой супругой и под воздействием громадного количества эля, Уэгхорна обуяла необузданная решимость. Просидев почти до полудня в таверне возле Чаринг-Кросс (безумные поиски привели его в Лондон), он явился ко мне и неистово забарабанил в дверь — к несчастью для меня, как раз в отсутствие сэра Эндимиона. Я по глупости позволила ему войти, и он без лишнего шума схватил меня за руки и попытался впихнуть в поджидавшую у выхода карету. Я ухитрилась высвободиться и взбежать вверх по лестнице, но этот свирепый зверь преследовал меня по пятам, спьяну посылая мне в спину проклятия, которые я не осмеливаюсь повторить. Он поймал меня на верхней ступени и, без сомнения, утащил бы обратно в свою деревенскую берлогу, если бы неожиданно не вернулся сэр Эндимион.
— Какое грозное зрелище он явил собой! — Элинора на миг прикрыла глаза, и лицо ее осветилось лучезарной улыбкой. — Уэгхорн выпустил меня из лап тотчас же, — продолжила она. — Кураж покинул его быстрее, чем я предполагала. Он что-то мямлил — не то извинялся, не то желал объясниться, но сэр Эндимион уже обнажил шпагу и с угрожающим видом двинулся ему навстречу. Уэгхорн заныл еще громче и невнятней и начал поспешное отступление. Пятясь вверх по лестнице, он угодил сапогом в провал, где отсутствовала ступенька; это заставило его рвануться вперед, к основанию лестницы, и он рухнул туда — прямо на острие шпаги сэра Эндимиона, пронзившей ему грудь.
Я с трудом сглотнул, прежде чем нарушить паузу.
— Рана оказалась смертельной?
— Увы, нет. Этот мерзавец дышит и по сей день.
— Это был несчастный случай, — выговорил я, едва не поперхнувшись и недоумевая, почему сердце у меня часто заколотилось, в животе заныло, а кончики пальцев онемели. — Сэр Эндимион, конечно же, не намеревался…
— Намеревался его убить, — сердито откликнулась Элинора, встряхнув желтыми волосами. — Ничего другого сэр Эндимион не собирался сделать, как именно его прикончить. Он повторял мне это тысячу раз.
Я молчал, раздумывая над этими словами. Даже с учетом утверждений Стаббза я не в силах был отделаться от мысли, что они ставят под сомнение всю изложенную Элинорой историю, делаясь теми немногими камнями, на которых держится весь замок: Достаточно их вынуть — и на месте обрушившегося сооружения останутся только пыль и груда обломков. Меня мучил вопрос: а что, если все мной услышанное — чистейшей воды небылица, выдумка, фантазия Элиноры, которой она тешила себя в долгие часы, проведенные в мансарде. Потом меня вдруг осенило.
— А ваш поклонник? — спросил я, отложив кисти и краски в сторону. — Что с ним?
В лице Элиноры выразилась печаль — и вскоре ей снова потребовалось воспользоваться носовым платком.
— Больше я его не видела, — нашла она, наконец, в себе силы ответить, — с того самого первого дня, когда он предательским образом поселил меня под кровом миссис Кук — под кровом публичного дома. И все же, глупышка, в те вечера, которые я проводила у окна, выходившего на площадь, я то и дело его высматривала в надежде, что однажды не только в воображении, а наяву увижу, как он бежит ко мне через площадь, восклицая: «Элинора, Элинора, ради Бога, прости меня, я никогда больше тебя не брошу!» А я ему в ответ: «Роберт, Роберт, любовь моя…» Но увы, увидеть его снова мне больше не довелось.
Да, подумал я, возможно, что так. Я, однако же, его
Мое величайшее изумление от сделанного открытия вряд ли убавилось, когда по возвращении на Хеймаркет я обнаружил новое письмо от Пинторпа: во всяком случае, оно вызвало у меня не меньшее замешательство, чем полученное неделю назад.
Я зажег свечу и прочел о том, как при изучении трактата Соама Дженинса под названием «Вольное Исследование Природы и Происхождения Зла» моего друга поразил и устрашил малоутешительный тезис автора, согласно которому мы, возможно, являемся всего лишь предметом забавы для высших существ, кои «обманывают, терзают и губят нас единственно в Целях собственной Пользы или собственного Удовольствия.
Таким образом, Объекты, окружающие нас в Пространстве, не только не существуют материально, как предположил мистер Беркли, но и являются, по-видимому, жестокими Трюками злоумышляющих противу нас Божеств». Эта вызывающая серьезное беспокойство вероятность, обрисованная мистером Дженнинсом, побудила моего друга безотлагательно искать поддержки в «Размышлениях» Декарта, который задолго до того не без успеха бился над этой тревожной проблемой: «Применив свой философский Метод Сомнения, названный Мыслитель указал, что мы должны чаще подвергать Сомнению Свидетельства наших Чувств — даже самые очевидные и неоспоримые; к примеру, то, что сегодня
Решение этой дилеммы, надо полагать, заключалось для Декарта в способности сомневаться, каковой он головокружительным приемом отводил главное место: «Исходя из Наблюдений нашего Философа, Сомнению может быть подвергнуто все, помимо самого Сомнения. Если я усомнился в собственном Существовании — или в Существовании своих Рук и своего Халата, это Действие, которое не подлежит Отрицанию, само по себе доказывает то, что я существую, а равно существует и мое Сознание, ибо в противном Случае каким Образом я мог бы питать Сомнение? Вера, Убеждение, Истина — все они, Джордж, должны поэтому всецело зависеть от Сомнения, Область коего им необходимо преодолеть. Ибо Храм Веры надо воздвигать из строительных Камней Сомнения».
Итак: Истине, задумался я, изобретя новую метафору, предстоит явиться взору после усердной работы ластика Сомнения. Я с сомнением воззрился на «Даму при свете свечи» и медленно провел пальцем по грубой и неровной поверхности холста.
А потом плюхнулся на свою лежанку, где все мои сомнения и страхи стер ластик Сна.
Глава 29
И вот наступил вечер, на который был назначен маскарад. Топпи постановил, что мы должны прибыть в Воксхолл-Гарденз в портшезах, чтобы «утереть публике нос». Я согласился на подобную расточительность, однако скоро пожалел о своей уступчивости: носильщики, выросшие у дверей, как только Уилрайт объявил, что уже восемь часов, заломили за милю целый шиллинг. В итоге, когда мы, не задерживаясь, отправились по Брук-стрит к югу — в сторону Беркли-Сквер, я с каждым шагом все больше сокрушался о судьбе моего кошелька.
Меня мучили также опасения, что с нашей черепашьей скоростью мы доберемся до места назначения в Ламбетском приходе (я озабоченно подсчитал, что дорога туда обойдется нам в хорошие два шиллинга) уже к окончанию празднества. Мои страхи только усилились, когда мы оказались на Пиккадилли и на повороте к Сент-Джеймс-стрит столкнулись с огорчительнейшими препятствиями: обе улицы были запружены сплошным потоком карет, экипажей, фаэтонов и портшезов, ничем не отличавшихся от нашего. Весь город, казалось, устремился вместе с нами к Воксхоллу. Чародеи в масках, набобы и флоридские короли глазели из окон повозок, медленно продвигавшихся по улице. Кое-кто из участников маскарада разделял наше нетерпение: там и сям поминутно возникали шумные свары. Компания арлекинов и пьеро в наемном экипаже вступила в битву с одноконным фаэтоном, в котором сидели испанец и охотник в белых штанах из оленьей кожи, за право въезда на Литтл-Джермин-стрит; а поскольку одержать победу в этом сражении никому не удалось, то обе колесницы застряли вплотную друг к дружке, будто корабли, угодившие на мель. Немного погодя мы стали свидетелями единоборства католического священника с одетым в черное квакером без маски: противники обменивались оплеухами посреди забитой народом улицы за Сент-Джеймским дворцом:
