Вот: лопнула цепочка. Вот: легко скрежетнув по острию, медальон взмывает над зубцами ограждения. Выше, еще выше. К радуге. Вот: немыслимым, невозможным – иначе! – нечеловеческим броском князь Сагор выплескивается вдогон, не оставляя про запас ничего, даже самого жалкого остатка сил.
Стой, погоди, жизнь! не надо! не надо – в радугу!..
Вот: вспрыгивает на парапет черная тень. Одновременно с порывом мастера. Каф-Малах, тот, кто прежде шутя прыгал через бездны, сейчас способен лишь на этот балаган – привстать на цыпочки поверх каменного зубца, потянуться шестипалой рукой за искрой из золота.
Но никто не успел.
Радуга хищной тварью соскользнула ниже всего на какую-то пядь… Едва удерживаясь от желания зажмуриться, Сале Кеваль заставляла себя следить за происходящим, плохо понимая: откуда? откуда явилось омерзение, лживо смешанное с экстазом?!
Из какой геенны?!
Всего лишь навсего: червонными размывами поплыл силуэт медальона, с чмоканьем всасываясь в разноцветье, багряной многоножкой смазался, закрутился волчком паук-Приживник, многократно увеличиваясь в размерах, теряя форму – и следом, беззвучно вопя, пошла вертеться в смертном калейдоскопе фигура мастера, разом налившись перед гибелью многими красками.
А во чреве души Сале, в сердцевине потаенной уж зашарили липкие пальцы: иди, глупая! прыгни! растворись!
Ну же, Куколка!
Когда в сумасшедшей пляске над головой стало невозможно различить – где паук рубиновый, где золото, где князь Сагор…
Когда из мешанины бликов вырвались и остервенело вонзились в самую гущу радуги два пламенных силуэта…
Когда беспамятные Малахи, долго служившие своим живым тюрьмам негасимыми лампадами могущества, наконец обрели свободу в родной стихии Рубежа…
…Сале все-таки сумела, заставила себя отвернуться.
Прямо перед ней, не отрывая от героя Рио ласкового взгляда убийцы, смеялся консул Юдка.
– Господин консул! Это безумие! Прошу вас, не делайте этого!
Голос героя был тверд, но в самой сердцевине его вибрировала тайная червоточина.
Словно подросток взрослым притворялся.
– Вэй, пан, шляхетный пан! – острый конец шабли Иегуды бен-Иосифа приглашающе танцевал у самого лица героя. – Погляньте вверх! Радуга! Видите? Говорят, красиво… Да только таким, как мы с вами, всего два цвета до самого края и осталось! День-ночь, черный с белым, и больше ни хрена собачьего! Смешай уголь с молоком да выпей! Много ли хорошего, кроме поноса, выйдет?.. Повеселимся напоследок, пан герой? Или вам без хозяина несподручно?!
– Это безумие! О чем вы говорите?!
– Давайте, милый пан! Кат ваш новый заждался небось?.. У каждого свой Запрет! – ну что же вы?!
– Я не буду с вами сражаться! Не буду!!!
– Ну тогда я тебя просто убью, дурак, – тихо сказал рыжебородый консул.
А над ними, успев поймать в броске золотую цепочку, верхний конец которой уходил в радугу, висел черный каф-Малах.
Между небом и землей.
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Батька молодец.
Они думают, он за цацкой прыгнул.
А он за собой прыгнул.
И дядьки с собою, не друг с дружкой дерутся. Дядьки тоже молодцы. Совсем большие стали.
А носатый, с бородой, всех больше.
Блудный каф-Малах, исчезник из Гонтова Яра
– Куда спешишь, бродяга? – без насмешки спросил Самаэль.
…Зачем, зачем я прыгнул?! зачем ухватился за цепочку?! Ноги соскользнули с зубца донжона, потеряв опору. Пальцы закаменели на холодных, крохотных звеньях, а пропасть под ногами терпеливо ждала: кто из нас раньше? кто первым уйдет в никуда?
Глупый каф-Малах или она, пропасть гибнущего Сосуда?
Впрочем, для меня это мало что меняло…
– Ты всегда так жил, бродяга. Не сумев сделать свой окончательный выбор: небо или земля? Свет или плоть? И умираешь ты правильно, оставшись верен своей нерешительности: между небом и землей, между светом и плотью.
Самаэль помолчал.
…Радостные сполохи бродили по его доспеху, розовому, словно панталоны маленького княжича. Дурацкое сравнение. Он прав: я жил и умру – дураком. Почему же тогда я не вижу света, что служит плотью Ангелу Силы? почему я вижу просто плоть?!
Лицо в обрамлении крылатого шлема. Прекрасное, гордое лицо.
В кулаке зажата цепочка бывшего медальона. Прекрасная, золотая цепочка; прекрасный, крепкий кулак с белесым пухом на тыльной стороне.
Прекрасный я, которого скоро не станет.
– Мне даже жаль убивать тебя, бродяга. Ты наполнял смыслом мое существование. Когда Служение становилось мне в тягость, я вспоминал тебя. И понимал с новой силой: та ложь, что ты зовешь свободой, – ложь вдвойне. Для ее обладателя и для окружающих. И еще: ты зачал этого ребенка. Слышишь: Самаэль, князь из князей Шуйцы, на пороге твоей смерти и моего триумфа, говорит тебе – спасибо.
…Он не умел лгать, Ангел Силы.
Он говорил искренне.
– На пороге твоей смерти и моего триумфа… – задумчиво повторил он, играя цепочкой.
Поправился:
– …моего триумфа, способного обернуться моей гибелью.
Да, он не умел лгать.
…Я смотрел в его лицо; я видел тайный замысел Ангела Силы, приведший к сегодняшней ночи.
Видел так ясно, как если бы сам звался Самаэлем, как если бы сам велел любой ценой доставить чудо- ребенка в гибнущий Сосуд.
Двойная игра; оса в медальоне.
Пролог вне неба и земли
Сосуд трескался неохотно.
Мир, весь в смертных переливах, упрямо не желал сдаваться. Все эти деревья и заросли кустарника, холмы и овраги, все эти стены замка, каменные плиты и дубовые балки, старинные гобелены и люди, люди, люди, кем бы они ни называли себя и друг друга, – все это сопротивлялось радуге, как умело, и разноцветье живого из последних сил рвалось прочь из разноцветья мертвого.
Вспыхивало, кричало, звало на помощь не звуком – буйством красок. Как будто кому-то напоследок хотелось света, много света – и сразу…
Зарылся в одежды злой-доброй тетки маленький княжич. Сирота; теперь сирота. Радуга съела доброго дядьку-паучка. Внизу, на камнях двора, на выложенной желтеньким дорожке: исковерканное тело батьки. Батька сильный. Батька самый сильный.
Батьки больше нет.
Зарезали друг дружку носатый дядька и красивый человек в одежке из железа. Красивому человеку помогли. А носатый дядька их сам зарезал.
Тихо перестал дышать братик.
