Исход (Том 1)

чистая машина и чистые бумаги, а затем страна оживет во всех своих великих возможностях, государственные органы с целой системой дорог, вмурованных в их кожу, как капилляры, готовы принять его — темное пятно иностранной политики, — его сердце, печень, легкие, мозг. Он был тромбом, ищущим зацепки, осколком кости, жаждущим впиться в мягкую ткань, одинокой, бездомной клеткой в поисках приятеля — вместе они могли бы похозяйствовать и разрастись в уютную злокачественную опухоль.

Он постукивал каблуками по дорожному покрытию, размахивая руками. Он был известен, очень известен среди бродяг, бедняков и безумцев, среди профессиональных революционеров и тех, кто научился ненавидеть так, что их ненависть проступает на лицах, как герпес, и они не хотят ни с кем общаться, кроме себе подобных, принимающих их в дешевых меблирашках, увешанных лозунгами и плакатами, в полуподвальных помещениях, где грудой лежат распиленные трубы, набитые взрывчаткой, или в задних комнатах и каморках, в которых обсуждаются безумные планы: убить члена федерального правительства, выкрасть ребенка прибывшего с визитом высокопоставленного лица или ворваться в зал заседаний «Стандарт ойл» с заложниками и автоматами и убить всех во благо народа. Он был известен в этих кругах, но даже самый отчаянный из них мог смотреть на его темное усмехающееся лицо только мельком, бросая косые взгляды. Женщины, которых он брал к себе в постель, даже если они свели сексуальную жизнь к чему-то обычному, как, например, к холодной закуске, принимали его окоченевшим, напряженным телом с сочувствием, граничащим с ужасом и отвращением. Они принимали его, как могли бы принимать барана с золотистыми глазами или черную собаку, — и когда дело было сделано, оставались холодны, настолько холодны, что казалось невероятным, что они когда-нибудь смогут оттаять и снова стать теплыми. Когда он приходил на собрания, то истеричные выкрики — клевета, осуждение, обвинения, идеологические нападки — прекращались. На секунду воцарялась тишина, лица присутствующих начинали поворачиваться к нему, а потом отворачиваться, как будто он пришел к ним с зажатой в руке ужасной машиной разрушения, в тысячи раз ужаснее, чем пластиковые бомбы, создаваемые в подземных лабораториях студентами-богоотступниками, или с армейским оружием, купленным на черном рынке у жирного сержанта-интенданта. Казалось, он пришел к ним со старинным приспособлением, покрытым засохшей кровью, веками скрываемом, но теперь снова готовым к действию, вносимым на их собрание как некий дар души, праздничный пирог со свечами из нитроглицерина. А когда разговор возобновлялся, он снова становился рациональным и упорядоченным — насколько разумными и последовательными могут быть слова в устах безумных, — и все стороны приходили к согласию.

Он шел вперед, ногам было удобно в ботинках, уютно растоптанных во всех нужных местах. Его ноги и эти старые ботинки были старыми любовниками. Кристофер Бредентон из Маунтин-Сити знал его как Ричарда Фрая. Бредентон был у них проводником в одной из подземных систем, по которым перемещались дезертиры. Полдюжины различных организаций, начиная от «Венсеремос» и кончая «Бригадой Че Гевары», знали, что у Бредентона водятся деньги. Он был поэтом, который иногда бесплатно читал лекции в университете или путешествовал по штатам западнее Юты, Невады и Аризоны, давая уроки английского языка в средних школах, ошеломляя мальчиков и девочек (как он надеялся) утверждением, что поэзия жива — напичкана наркотиками, но все равно определенно обладает скрытой живучестью. Теперь Бредентону было уже под шестьдесят, лет двадцать назад его уволили из одного из калифорнийских колледжей за излишнюю приверженность социал-демократии. Он увлекся идеями, сформулированными Великой Чикагской конвенцией 1968 года, затем связывался то с одной радикальной группировкой, то с другой, сначала избегая безумства этих групп, но потом полностью окунувшись в их деятельность.

Темный человек шагал, улыбаясь. Бредентон представлял собой только один конец трубопровода, но таковых было тысячи — трубы, по которым двигались безумцы, неся свои бомбы и книги. Трубы были связаны между собой, указательные столбы — замаскированы, но вполне видны для посвященных. В Нью- Йорке он был известен как Роберт Франк, и его утверждение, что он негр, никогда не обсуждалось, хотя у него и была довольно светлая кожа. Он и еще один негр — ветеран вьетнамской войны — у черного было больше чем достаточно причин для ненависти, ведь он потерял во Вьетнаме ногу, — успокоили шестерых полицейских в Нью-Йорке и Нью-Джерси. В Джорджии он был известен как Рамсей Форрест, отдаленный потомок Натана Бедфорда Форреста, и в белом балахоне Ку-Клукс-Клана он участвовал в двух нападениях, кастрации и поджоге негритянских лачуг. Но все это было давным-давно, в начале шестидесятых, во времена первых гражданских волнений. Иногда ему казалось, что он был рожден в этой борьбе. Он определенно не мог вспомнить, что же происходило с ним до этого, кроме того, что он уроженец Небраски и что когда-то ходил в школу с рыжим кривоногим пареньком по имени Чарльз Старкуэзер. Гораздо яснее он помнил демонстрации за права человека в 1960 и 1961 годах — драки и ночные погони, церкви, которые взрывались, будто некое чудовище внутри них разрасталось настолько, что уже не могло помещаться там. Он хорошо помнил переезд в Новый Орлеан в 1962 году и свою встречу с молодым безумцем, который развешивал листовки, призывающие Америку оставить Кубу в покое. Этот парень определенно был Ли Харви Освальдом, и у Флегга с собой всегда в одном из многочисленных карманов была пара принадлежавших Освальду брошюр. Он был членом минимум сотни различных организационных комитетов. Он принимал участие в демонстрациях против компаний, входящих в Большую дюжину, вместе с обитателями сотен студенческих общежитий. Он задавал вопросы, которые очень раздражали облеченных властью преподавателей, когда они читали свои лекции, но он никогда не задавал вопросы им лично: эти торгаши знаниями, облеченные властью, быстро подмечали в его усмехающемся, загорелом лице некую причину для тревоги и поскорее уносили ноги с кафедры. Точно так же он никогда не выступал на массовых митингах, потому что от его истеричного крика могли выйти из строя микрофоны и перегореть электрические провода. Но он писал речи для тех, кто выступал, и эти речи чаще всего заканчивались нарушением общественного порядка, переворачиванием машин, студенческими забастовками и экстремистскими вылазками. В начале семидесятых он свел знакомство с человеком по имени Дональд Де Фриз, которому предложил взять подпольную кличку Любимчик. Де Фриз помогал разрабатывать планы, результатом которых явилось похищение богатой наследницы, и именно он предложил довести эту наследницу до сумасшествия, а не просто отпустить ее за выкуп. Он улизнул из маленького домика в Лос- Анджелесе, где заседали Де Фриз и другая мелкая сошка, минут за двадцать до появления полиции. Он крался по улице, его огромные пыльные ботинки постукивали по тротуару, а на лице сияла зловещая ухмылка, заставлявшая матерей хватать своих детей и бегом уносить их домой, ухмылка, от которой у беременных начинались предродовые схватки. А позже, когда разрозненные остатки группы собрались вместе, единственное, что им было известно, это то, что был некто, связанный с группой, возможно, какая- то шишка, какой-то проныра, человек неопределенного возраста, мужчина по кличке Странствующий Хлыщ или реже Пугало.

Итак, он сокращал расстояние размеренным шагом. Два дня назад он был в Ларами, штат Вайоминг, в составе группы, которая подорвала электростанцию. Сегодня он шел по шоссе № 52 между Грасмером и Риддлом, направляясь в Маунтин-Сити. Завтра он будет где-то еще. И он был счастливее, чем когда-либо, потому что…

Он остановился.

… потому что что-то приближается. Он чувствовал это в ночном воздухе почти на вкус. Он осязаемо ощущал это — приправленный сажей обжигающий привкус, исходящий отовсюду, как будто Бог планировал вечеринку и вся цивилизация собиралась участвовать в барбекью. Угли уже разгорались, белесые и слоистые снаружи, красные внутри, как глаза дьявола. Большое событие, великое событие.

Время его преображения пришло. Он собирался родиться во второй раз, он собирался проклевать себе путь из утробы неведомого большого животного, уже сейчас корчащегося в предродовых муках, медленно продвигаясь наружу по родовым путям, уставясь горящими глазами в темноту.

Он родился, когда времена изменились, и теперь времена тоже меняются. Это витало в воздухе, в ласковом ветерке нежного вечера штата Айдахо.

Время для преображения почти настало. Он знал. Почему же тогда ему вдруг стала подвластна магия? Он закрыл глаза, подняв разгоряченное лицо к темному небу, уже готовому встретить рассвет. Улыбаясь, он сконцентрировал свою энергию. Пыльные стоптанные подошвы его ботинок начали подниматься над дорогой. На дюйм. На два. Три дюйма, улыбка превратилась в оскал. Теперь он поднялся на целый фут. Оторвавшись на два фута от земли, он завис над дорогой, под ним все еще колыхалось небольшое облачко пыли. Затем он почувствовал, как первые проблески рассвета коснулись неба, и снова