мой папаша уснул с зажженной сигаретой во рту, и весь дом сгорел вместе с моими родителями и старшим братом Дрейком. У меня есть их фотографии. Они похожи на актеров, играющих в старом образца 1958 года американском фильме ужасов. Не самых известных актеров, что-нибудь вроде младшего Элиша Кука, Мары Кордей и ребенка-актера, которого вы никак не можете вспомнить — может, это Брандон де Вильде?
Других родственников у меня не было, так что меня отправили в приют в Портленде на пять лет. Там я стал государственным подопечным. Государственный подопечный это ребенок, которого берет на воспитание какая-нибудь семья, а государство платит ей за это тридцать долларов в месяц. Не думаю, чтобы хотя бы один государственный подопечный знал вкус омара. Обычно семейная пара берет себе двоих или троих подопечных, и не потому, что в их венах течет молоко человеческой гуманности, а для бизнеса. Они кормят себя. Они забирают у государства тридцатку на твое содержание и кормят тебя. Ребенок начинает зарабатывать деньги, выполняя разную случайную работу в округе. Тридцать долларов превращаются в сорок, пятьдесят, возможно, даже шестьдесят пять. Капитализм в применении к сиротам. Лучшая страна в мире, так?
Фамилия моих новых «родителей» была Холлис, и жили они в Харлоу, через реку от Касл Рока. У них был трехэтажный деревенский дом из четырнадцати комнат. В кухне стояла печка, топившаяся углем. В январе я ложился спать под тремя одеялами, но с утра я все-таки не мог сразу определить, на месте ли мои ноги. Чтобы убедиться в том, что они на месте, надо было сначала посмотреть на них. Миссис Холлис была толста, как бочка. Мистер Холлис был скуп и молчалив. Круглый год он носил красно-черный охотничий картуз. Дом представлял собой свалку бесполезной мебели, купленных на распродажах старья вещей, заплесневевших матрасов, собак, кошек и разложенных на газетах автомобильных деталей. У меня было три «брата», все — государственные подопечные. Мы кивали друг другу при встрече. Наши отношения напоминали отношения пассажиров, совершающих совместную трехдневную поездку на автобусе.
Я хорошо учился в школе и входил в сборную по бейсболу. Холлис постоянно твердил, что я должен бросить бейсбол, но я держался, до тех пор, пока не произошло это происшествие с Эйсом Меррилом. Тогда я бросил играть. Не захотел. Только не с распухшим и исполосованным лицом. Только не в атмосфере слухов, которые распространяла повсюду Бетси Маленфант. Я оставил команду, и Холлис подыскал мне работу — продавать газированную воду в местной аптеке.
В феврале в год окончания школы я сдал экзамены в университет, заплатив за это припрятанные под матрасом двадцать долларов. Меня приняли, назначили небольшую стипендию и предоставили работу в университетской библиотеке. Выражение на лицах Холлисов в тот момент, когда я показал им документы о финансовой помощи, и по сейчас остается лучшим в моей жизни воспоминанием.
Один из моих «братьев» — Курт — убежал. Я убежать не мог. Я был слишком пассивен для того, чтобы предпринять подобный шаг. Я бы вернулся, не пропутешествовав и двух часов. Образование было для меня единственным путем к свободе, и я выбрал этот путь.
Последнее, что я услышал от миссис Холлис, были слова: «Пошли нам немного денег, когда сможешь». Я никого из них больше не видел. Я хорошо закончил первый курс и устроился на лето в библиотеку на полную ставку. В тот год я послал им открытку на Рождество, но это было в последний раз.
Я влюбился, когда шел первый семестр второго курса. Это было самым значительным событием в моей жизни. Хорошенькая? Да один вид ее мог сбить вас с ног. До сегодняшнего дня я не знаю, что она во мне нашла. Я даже не знаю, любила ли она меня. Думаю, что сначала любила. Потом я стал привычкой, которую трудно бросить, что-то вроде курения или привычки вести машину, выставив локоть в окно. Она держала меня рядом с собой в течение некоторого времени, возможно, не желая отказываться от старой привычки. Может быть, она удерживала меня ради интереса, а, может быть, во всем виновато ее тщеславие. Хороший мальчик, пойди сюда, сядь, передай газету. Вот тебе мой поцелуй на ночь. Неважно, в конце концов. Какое-то время это было любовью, потом это было похоже на любовь, потом все кончилось.
Я спал с ней дважды, оба раза уже после того, как она разлюбила меня. Это ненадолго поддержало привычку. Потом она вернулась с праздничных каникул и сказала, что любит другого. Я попытался вернуть ее, и однажды мне это почти удалось, но с ним у нее появилось то, чего не было со мной перспектива.
Все то, что я терпеливо создавал все те годы, которые прошли с того момента, как пожар уничтожил актеров фильма класса «Б», бывших когда-то моей семьей, было разрушено в один миг. Разрушено подаренной этим парнем булавкой, приколотой к ее блузке.
После этого я время от времени встречался с тремя или четырьмя девушками, которым нравилось со мной трахаться. Я мог бы свалить это на свое трудное детство, сказать, что у меня не было хороших образцов для подражания, но дело не в этом. У меня никогда не было никаких проблем с девушкой. Только сейчас, когда девушки уже нет.
Я начал немного бояться женщин. Причем не тех, с которыми у меня ничего не получалось, а как раз тех, с кем все проходило успешно. Они вселяли в меня тревогу. Я постоянно спрашивал себя, где они прячут тот отточенный топор и когда они собираются пустить его в ход. И я не так уж одинок в своих мыслях. Есть люди, которые спрашивают себя (может быть, только в очень ранние часы или когда она уходит за покупками в пятницу вечером):
Что она делает, когда меня нет поблизости? Что она на самом деле думает обо мне? И, возможно, самый главный вопрос: Какая часть меня уже принадлежит ей? Сколько еще осталось? Начав думать об этих вещах, я продолжал думать о них все время.
Я начал пить и стал учиться гораздо хуже. Во время каникул между двумя семестрами я получил письмо, в котором говорилось, что если в течение ближайших шести недель моя успеваемость не улучшится, то чек на стипендию за второй семестр будет временно задержан. Я и несколько моих знакомых пропьянствовали все каникулы. В последний день мы отправились в бордель, и я славно потрахался. Не знаю только с кем: было слишком темно, чтобы различить лица.
Успеваемость осталась на прежнем уровне. Я позвонил однажды ей и рыдал по телефону. Она тоже рыдала и, как мне показалось, даже находила в этом некоторое удовольствие. Я не ненавидел ее тогда и не испытываю к ней ненависти и сейчас. Но из-за нее я испугался. И испугался очень сильно.
Девятого февраля я получил письмо от декана факультета наук и искусств, в котором мне указывалось на то, что я не успеваю по двум или трем профильным дисциплинам. Тринадцатого февраля я получил нерешительное послание от нее. Она хотела, чтобы мы остались в хороших отношениях. Она собиралась выйти замуж за своего нового возлюбленного в июле или августе. Если я не против, она пригласит меня на свадьбу. Это было почти забавно. Что я мог предложить ей в качестве свадебного подарка? Свое сердце, перевязанное красной ленточкой? Свою голову? Свой член?
Четырнадцатого, в день святого Валентина, я решил, что настало время сменить обстановку. Потом появилась Нона, но об этом вы уже знаете.
Если вы хотите разобраться во всей этой истории, вы должны понять наши отношения. Она была прекрасней любой другой девушки, но дело даже не в этом. В процветающей стране много хорошеньких девочек. Дело в том, что было у нее внутри. Она была сексуальна, но ее сексуальность была какой-то растительной. Слепая, цепкая, не знающая преград сексуальность, которая не так уж и важна, потому что основана на инстинкте, как фотосинтез. Не как у животного, а как у растения. Поняли, о чем я? Я знал, что мы будем заниматься любовью, точно также, как и все остальные мужчины и женщины, но я знал и то, что наши объятия будут такими же притупленными, отчужденными и бессмысленными, как и те объятия, в которые плющ заключает железную решетку.
Наш секс был интересен только тем, что он был абсолютно неинтересен.
Мне кажется — нет, я уверен в том, что насилие было единственной побудительной силой. Насилие не было просто сном, оно было реальным. Оно было таким же мощным, молниеносным и резким, как форд Эйса Меррила. Насилие в столовой «Хорошая Еда для Джо», насилие в машине Нормана Бланшетта. И в нем тоже было что-то слепое и растительное. Может быть, она действительно была чем-то вроде вьющейся виноградной лозы. Ведь Венера-мухоловка — это тоже разновидность лозы, но это растение плотоядно, и она сжимает челюсти совсем как животное, когда муха или кусочек сырого мяса попадают в чашечку его цветка.
И последней составляющей наших отношений была моя собственная пассивность. Я не мог заполнить дыру в моей жизни. Но не ту дыру, которая образуется, когда девушка бросает тебя — нет, я не хочу возлагать на нее никакой ответственности — а ту черную, засасывающую воронку, которая всегда
