сощуренных глаз, взгляда, от которого мне стало не по себе. — С каждым годом все ближе и ближе.
— Правда? — осторожно заметил я, полагая, что им овладела некая новая навязчивая идея, и непроизвольно бросил взгляд на «крессвелл», стоявший по ту сторону дороги, среди стогов сена на фоне Белых гор. И на какую-то безумную долю секунды мне вдруг показалось, что он действительно стал ближе.
Я отчаянно заморгал, и видение исчезло, грузовик, разумеется, находился на своем обычном месте, там же, где всегда.
— О да, — пробормотал дядя. — С каждым годом ближе.
— Может, вам очки нужны, а, дядя Отто? Лично я не вижу никакой разницы.
— Ну, ясное дело, не видишь!.. — злобно огрызнулся он. — Разве ты видишь, как движется по циферблату часовая стрелка, а? Эта чертова штуковина перемещается слишком медленно, чтоб замечать… если, конечно, не наблюдать за ней долго-долго. Все время, как я смотрю на этот грузовик… — Тут он подмигнул мне. Я содрогнулся.
— Но зачем ему двигаться, дядя? — спросил я после паузы.
— Ему нужен я, вот зачем, — ответил дядя. — Я у него всю дорогу на примете. Однажды он ворвется сюда, и мне крышка. Раздавит меня, как тогда Мака, и мне придет конец.
Он страшно напугал меня — не столько его слова, сколько тон. А молодые люди обычно реагируют на испуг двумя способами: или бросаются отбивать атаку, или делают вид, что ничего особенного не произошло.
— В таком случае вам лучше переехать в город, дядя Отто. Если уж вы так нервничаете, — сказал я, и по моему тону вы бы никогда не догадались, что по спине у меня бегают мурашки.
Он взглянул на меня… потом — на грузовик по ту сторону дороги.
— Не могу, Квентин, — сказал он. — Иногда мужчина должен оставаться на месте и ждать.
— Ждать чего, дядя Отто? — спросил я, хотя и догадывался, что он имеет в виду грузовик.
— Судьбы, — ответил он и снова подмигнул, но как-то невесело и в глазах его читался страх.
В 1979 году отец тяжело заболел — отказали почки. Потом ему вдруг полегчало, но в конце концов болезнь одержала верх. Во время одного из моих визитов в больницу, осенью, мы с ним вдруг разговорились о дядюшке Отто. Кажется, у отца тоже имелись кое-какие догадки относительно того несчастного случая в 1955-м — куда более осторожные, чем мои, однако они послужили основанием для моих вполне серьезных подозрений. Однако отец и понятия не имел, насколько глубоко зашел дядя в своем умопомешательстве на этом грузовике. Я же имел. Я знал, что почти весь день дядя стоит в дверях, глядя на этот грузовик. Уставившись на него, как смотрит человек на часовую стрелку циферблата, ожидая, что она сдвинется с мертвой точки.
К 1981 году дядя Отто окончательно съехал с катушек. Какого-нибудь бедняка на его месте уже давно упрятали бы в психушку, но миллионы на счету даже очень странного человека позволяют смотреть на разные чудачества более снисходительно. Особенно в маленьком городке, где многие уверены, что безумец в своем завещании непременно отпишет хоть часть своего состояния в пользу городских нужд. Но даже несмотря на эти (как выяснилось позднее, несбыточные) надежды, к 1981-му все стали всерьез поговаривать о том, что дядю Отто следует наконец «определить», для его же блага. Ибо скучное и бесцветное выражение «возможно, опасен» уже давно превалировало над «окончательно сбесившейся сортирной крысой».
Было замечено, что он бегает мочиться прямо на обочину, вместо того чтобы заниматься этим в лесу, где стоял дощатый туалет. Иногда, справляя нужду, он грозил «крессвеллу» кулаком. Кое-кто из проезжавших мимо в машинах людей думал, что дядя Отто грозит им.
Грузовик на фоне картинно белеющих вдали гор — это одно, а писающий возле дороги с расстегнутой ширинкой и спущенными до колен подтяжками дядя Отто — это уже совсем другое. Такая достопримечательность туристов не привлекала.
Я к тому времени уже успел сменить джинсы, в которых ходил в колледж, на строгий деловой костюм, однако по-прежнему привозил продукты дяде Отто. Я также пытался убедить его перестать справлять нужду возле дороги — хотя быв летнее время, когда любой проезжающий из Мичигана, Миссури или Флориды может застать его за столь неблаговидным занятием. Но ничего так и не добился. На его взгляд, все это были мелочи, пустяки по сравнению с грузовиком. Он окончательно свихнулся на «крессвелле». Дядя утверждал, что грузовик уже успел переползти на его сторону дороги, что он находится во дворе, прямо перед домом.
— Прошлой ночью просыпаюсь где-то около трех и вижу: стоит там, прямо под окошком, Квентин, — говорил он. — Нет, молчи! Я хорошо видел, как отсвечивал лунный свет на ветровом стекле, а сам он находился ну буквально в шести футах от моей кровати! Прямо сердце чуть не остановилось, чуть не остановилось, Квентин… Я вывел его из дома и показал, что «крессвелл» находится там же, где всегда, чуть наискосок через дорогу. В том же поле, где Маккатчеон некогда собирался построить дом. Не помогло.
— Это ты видишь, мальчик, — заметил дядя. В голосе его звучало бесконечное презрение, сигарета тряслась в руке, глаза вылезали из орбит. — Это ты так видишь…
— Но, дядя Отто… — тут я позволил себе пофилософствовать, — каждый видит то, что хочет увидеть.
Он словно не слышал.
— Проклятая тачка, почти достала меня… — прошептал он.
Я почувствовал, как по спине побежал холодок. Дядя Отто вовсе не походил на сумасшедшего. Был угнетен? Да. Напуган? Безусловно… Но сумасшедшим назвать его было нельзя. И тут перед глазами предстала картинка из прошлого: отец подсаживает меня в кабину. Я вспомнил, как там пахло: соляркой, кожей и еще… кровью.
— Почти достала меня, — повторил дядя Отто.
И через три недели это случилось.
Первым тело обнаружил я. Была среда, солнце уже клонилось к закату, на заднем сиденье «понтиака» стояли два пакета с продуктами. Вечер выдался на удивление жаркий и душный. Время от времени где-то вдалеке погромыхивал гром. Помню, я почему-то занервничал, свернул на дорогу «Черный Генри», словно был уверен: что-то непременно случится. Однако тут же попытался убедить себя, что все это вызвано перепадами в атмосферном давлении.
Свернул еще раз — и взору открылся маленький красный домик. И тут же возникла галлюцинация — на секунду показалось, что грузовик стоит во дворе, у самой двери, нависает над домиком, огромный и грозный, с потрескавшейся красной краской на прогнивших бортах. Нога уже опустилась к тормозной педали, но не успела надавить на нее — я моргнул, и видение исчезло. Но я уже знал, что дядя Отто мертв. Нет, ни звуков труб, ни световых сигналов — просто появилась абсолютная уверенность в том, что он лежит там сейчас бездыханный и неподвижный. Так же четко иногда представляешь, как в знакомой комнате расставлена мебель.
Я быстро въехал во двор и, выскочив из машины и оставив пакеты на заднем сиденье, направился к двери.
Дверь была распахнута, он никогда не запирал ее. Как-то я спросил дядю об этом, и он терпеливо начал объяснять, как объясняют какому-нибудь недоумку совершенно очевидные вещи: он не запирает дверь по той простой причине, что «крессвелл» этим все равно не удержать.
Он лежал на кровати в левом углу комнаты, кухня была отгорожена справа. Лежал одетый — неизменные зеленые штаны, белая нижняя рубашка, глаза открытые, остекленевшие. Думаю, что смерть наступила часа два назад, не раньше. Ни мух, ни запаха в комнате не было, хотя жара стояла страшная.
— Дядя Отто? — тихо окликнул я его, не ожидая ответа. Разве будет живой человек лежать вот так на кровати, с открытыми остекленевшими глазами? И если я и чувствовал что-то в этот момент, так только облегчение. Все было кончено. — Дядя Отто! — Я двинулся к нему. — Дядя… И, едва сделав шаг, остановился, только теперь заметив, как необычно выглядит нижняя часть его лица — распухшая, искаженная. Только тут увидел я, что глаза у него не просто открыты, а жутко выпучены, буквально
