выложенной сумме. Игра пошла на выживание, и если мы с Бейкером могли себе позволить проиграть, то для Дэвидсона это был вопрос жизни. Он не вылезал из долгов, имея источником дохода скромное наследство, оставленное ему тетушкой. Ну а Брауэр — был ли ему такой проигрыш по средствам? Не забывайте, джентльмены, на кону стояло свыше тысячи долларов.
Джордж умолк. Его трубка погасла.
— А дальше? — весь подался вперед Адли. — Не дразните нас, Джордж. Видите, мы ерзаем от нетерпения. Огорошьте нас, Джордж. Видите, мы ерзаем от нетерпения. Огорошьте нас неожиданным финалом или успокойте.
— Немного выдержки, мой друг, — невозмутимо отвечал Джордж. Он чиркнул спичкой о подошву туфли и принялся раскуривать трубку. Мы напряженно ждали, храня молчание. За окном подвывал ветер.
Но вот все уладилось, трубка задымила, и Джордж продолжал:
— Как вам известно, правила покера гласят: тот, кто предлагает открыться, первым показывает карты. Но Бейкер не мог больше выносить напряжения, он перевернул одну из своих карт, лежавших лицом вниз, и все увидели королевское каре.
— У меня меньше, — сказал я. — Цвет.
— Тогда банк мой, — обратился к Бейкеру Дэвидсон и перевернул две карты. У него оказалось каре на тузах. — Отлично сыграно, господа.
И он начал сгребать гору денег.
— Подождите! — остановил его Брауэр. Он не взял Дэвидсона за руку, как мог бы поступить любой из нас, но и одного этого слова было достаточно. Дэвидсон замер с отвисшей челюстью — у него словно атрофировались лицевые мускулы. А Брауэр перевернул все три карты, и обнаружился… флеш-рояль, от восьмерки до дамы. — Я думаю, это будет старше вашего каре.
Дэвидсон покраснел, потом побледнел.
— Да, — неуверенно выдавил он из себя, словно такая последовательность комбинаций была ему в новинку. — Да, старше.
Я дорого бы дал, чтобы узнать, чем был вызван последовавший затем жест Дэвидсона. Он ведь отлично знал, что Брауэр терпеть не мог, когда к нему прикасаются; тому было множество свидетельств за этот вечер. Может, Дэвидсон запамятовал, уж очень ему хотелось показать Брауэру (и всем нам), что даже такой проигрыш ему по карману и он способен перенести удар столь сокрушительной силы как истинный джентльмен. Я уже говорил вам, что он был этакий теленок, так что жест был вполне в его характере. Но не забудем: если теленка раздразнить, он может и боднуть. Не убьет, конечно, и кишки не выпустит, но одним-двумя швами можно поплатиться. Такой поступок тоже был бы в характере Дэвидсона.
Да, я дорого бы дал, чтобы узнать причину… но в конце концов главное — результат.
Когда Дэвидсон убрал руки от банка, Брауэр потянулся за деньгами. На лице Дэвидсона вдруг изобразилось живейшее расположение, он схватил руку Брауэра и крепко сжал ее со словами: «Великолепно сыграно, Генри, просто великолепно. Я первый раз вижу…»
Раздался пронзительный, какой-то женский визг, прозвучавший особенно жутко в тишине ломберной комнаты; Брауэр выдернул кисть и отшатнулся. Стол едва не опрокинулся, фишки и вся наличность полетела в разные стороны.
Мы все окаменели. Брауэр, пошатываясь, сделал несколько шагов, держа перед собой вытянутую руку, точно леди Макбет в мужском варианте. Он был белый как саван, в глазах непередаваемый ужас. Мне стало страшно; ни до, ни после не испытывал я такого страха, даже когда получил телеграмму о смерти Розали.
Он начал стонать. Звук шел словно из гулкий бездны, леденящий звук, почти нечеловеческий. Помнится, я подумал: «Да ведь он сумасшедший!» И тут же понес какую-то околесицу: «Ключ, я оставил ключ зажигания включенным… Господи, я не хотел!» И он кинулся к лестнице, что вела в главный холл.
Я первым пришел в себя. Встал рывком из кресла и бросился за ним следом, а Бейкер, Уайлден и Дэвидсон так и не пошевелились; они напоминали высеченные из камня статуи инков, охраняющие сокровища племени.
Парадная дверь еще раскачивалась на петлях, я выбежал на улицу и сразу увидел Брауэра, стоявшего на обочине и тщетно пытавшегося поймать такси. Завидев меня, он горестно охнул, и я уже не знал, жалеть ли мне его или изумляться.
— Подождите! — крикнул я. — Примите мои извинения за Дэвидсона, хотя, уверен, он сделал это не нарочно. Но если в результате вы вынуждены покинуть нас, что ж, не смею вас задерживать. Но сначала вы должны забрать свой выигрыш, деньги немалые.
— Мне не следовало сюда приходить, — простонал он. — Ноги сами понесли меня к людям, и вот… вот чем…
Я безотчетно потянулся к нему — естественное движение человека, желающего помочь несчастному, — Брауэр же отпрянул и возопил:
— Не прикасайтесь ко мне! Мало вам одного? Боже, лучше бы я умер!
Вдруг его лихорадочный взгляд остановился на бродячем псе с ввалившимися боками и шелудивой драной шерстью. Свесив язык, пес трусил на трех лапах по другой стороне безлюдной в этот ранний час улицы — наверное, высматривал мусорный бак, чтобы перевернуть его и порыться в отбросах.
— Вот и я так же, — в задумчивости сказал Брауэр как бы самому себе. — Всеми избегаемый, обреченный на одиночество, осмеливающийся выйти на улицу лишь после того, как все запрутся в своих домах. Пария!
— Послушайте, — сказал я более жестким тоном, не желая выслушивать мелодраматические излияния. — Я догадываюсь, что вы пережили сильное потрясение и это расстроило ваши нервы, но, поверьте, на войне мне довелось видеть великое множество…
— Так вы мне не верите? По-вашему, я потерял голову?
— Старина, я не знаю, вы потеряли голову или она вас, но я точно знаю, что если мы с вами еще немного подышим этой сыростью, мы определенно потеряем голос. Так что соблаговолите войти внутрь, хотя бы в холл, а я попрошу Стивенса…
Я осекся под взглядом безумца; в этом взгляде не осталось ни проблеска здравого смысла. Мне сразу вспомнились повредившиеся рассудком солдаты, которых после выматывающих боев увозили на подводах с передовой: кожа да кости, страшные невидящие глаза, язык мелет что-то несусветное.
— Не желаете ли взглянуть, как один изгой откликается на зов другого? — спросил он, игнорируя мои слова. — Смотрите же, чему я научился в чужедальних портах!
Он возвысил голос и выкрикнул как повелитель:
— Эй ты, кабысдох!
Пес задрал голову и посмотрел на него настороженными бегающими глазками (один светился яростным блеском, другой закрыло бельмо), а потом неохотно изменил направление и, прихрамывая, затрусил к тому месту, где стоял Брауэр.
Пес сделал это против своей воли, вне всякого сомнения. Он скулил, рычал, поджимал хвост, напоминавший скорее грязную веревку, а ноги сами несли его к противоположному тротуару. Он растянулся у ног Брауэра, весь дрожа и подвывая. Его впалые бока ходили ходуном, а здоровый глаз, казалось, готов был выпрыгнуть из орбиты.
У Брауэра вырвался дикий хохот, от которого я и по сей день иногда вздрагиваю во сне.
— Ну что? Убедились? — сказал он, садясь на корточки. — Он узнал во мне своего… и понял, чем это ему грозит.
Брауэр протянул руку — пес обнажил клыки и угрожающе зарычал.
— Не надо! — воскликнул я. — Он вас цапнет!
Брауэр и бровью не повел. В свете уличного фонаря его лицо, искаженное гримасой, было синевато- серым, зрачки чернели, как две прожженные в пергаменте дыры.
— Вот еще, — пропел он. — Глупости какие. Мы с ним просто обменяемся сейчас рукопожатием… как недавно с вашим другом.
Он проворно схватил собачью лапу и встряхнул. Пес отчаянно взвыл, но даже не подумал укусить человека.
