одной из голеней Элфис. Копыто было приблизительно в метре от края колодца. Мухи облаком кружили над ним. Шериф удивился бы, и это нормально, но еще больше он удивился бы, когда грязь перед тем выступающим копытом начала пульсировать вверх и вниз.
Генри бросил свою лопату и схватил мою руку. День был жарок, но его рука была ледяной.
— Это она! — прошептал он. На его лице, казалось, не было ничего кроме глаз. — Она пытается выбраться!
— Хватит быть чертовым дурнем, — сказал я, но не мог отвести взгляд от того круга поднимающейся грязи. Это выглядело так, словно колодец был живым, и мы видели биение его скрытого сердца.
Затем грязь и галька, расступились в стороны, и появилась крыса. Глаза, черные как бусинки нефти, заморгали на солнце. Она была столь же велика как взрослая кошка. В ее усах был клочок запачканной кровью коричневой мешковины.
— Вот черт! — заорал Генри.
Что-то просвистело в дюймах мимо моего уха, а затем край лопаты Генри расколол голову крысы пополам, пока она была ослеплена.
— Она послала ее, — сказал Генри. Он усмехался. — Крысы теперь ее.
— Ничего подобного. Ты просто расстроен.
Он бросил лопату и пошел к куче камней, которой мы хотели завершить работу, как только колодец будет полностью засыпан. Там он сел и с интересом уставился на меня.
— Ты уверен? Ты точно уверен, что она не преследует нас? Люди говорят, что тот, кто убит, вернется, чтобы преследовать кого бы…
— Люди говорят многие вещи. Молния никогда не ударяет дважды в одно место, разбитое зеркало приносит неудачу семь лет, крик козодоя жалобного в полночь означает, что кто-то в семье умрет. — Я казался рациональным, но продолжал смотреть на мертвую крысу. И тот клочок запачканной кровью мешковины. От ее сетки для волос. Она все еще носила ее там, в темноте, только теперь в нем было отверстие с ее торчащими волосами. Это выглядит как последний крик моды среди мертвых женщин этим летом, подумал я.
— Когда я был ребенком, я действительно верил, что, если наступлю на трещину, я сломаю позвоночник своей матери, — сказал задумчиво Генри. — Вон, видишь?
Он отряхнул сзади штаны от пыли, и встал около меня.
— Я все же достал ее, я достал эту тварь, верно?
— Ты сделал это! — И поскольку мне не нравилась интонация его голоса — нет, нисколько — я похлопал его на спине.
Генри все еще усмехался.
— Если шериф вернется сюда, чтобы посмотреть, раз уж ты пригласил его, и увидит, что крысы вылезают из тоннеля наверх, у него могут появиться еще несколько вопросов, не считаешь?
Что-то в этой идее ужасно рассмешило Генри. Ему потребовалось четыре или пять минут, чтобы успокоится, и он до смерти напугал ворон с забора, который не пускал коров к кукурузе, но, в итоге он успокоился. К тому времени, когда мы покончили с нашей работой, был уже закат, и мы слышали сов, обменивающихся мнениями, когда они начали свою охоту перед восходом луны с чердака сарая. Камни сверху исчезнувшего колодца плотно лежали вместе, и не думаю, что еще какие-то крысы будут корчиться на поверхности. Мы не потрудились заменить сломанную крышку; не было никакой необходимости. Генри снова стал походить на самого себя, и я решил, что мы сможем нормально поспать ночью.
— Что скажешь насчет колбасы, бобов, и кукурузной лепешки? — Спросил я его.
— Можно я запущу генератор и включу «Хейрайд Пати» по радио?
— Да сэр, можете.
Он улыбнулся этому, своей старой добродушной улыбкой.
— Спасибо, пап.
Я приготовил достаточно для четырех работников, и мы все съели.
Спустя два часа, когда я глубоко сидел в своем кресле в гостиной и клевал носом над книгой Сайласа Марнера, Генри вышел из своей комнаты, одетый только в свои летние кальсоны. Он укоризненно посмотрел на меня.
— Мама всегда настаивала, чтобы я молился, ты знал это?
Я удивленно уставился на него.
— До сих пор? Нет. Я не знал.
— Да. Даже после когда она уже не смотрела на меня, если на мне не было штанов, поскольку как она говорила, я стал слишком взрослым, и это будет неправильным. Но теперь я не могу молиться, и никогда не смогу. Если я встану на колени, мне кажется, что Бог сразит меня насмерть.
— Если Он существует, — сказал я.
— Надеюсь, что нет. Это одиноко, но я надеюсь, что нет. Думаю, что все убийцы надеются, что нет. Ибо, если нет никакого Рая, нет никакого Ада.
— Сынок, это я убил ее.
— Нет, мы сделали это вместе.
Это было неверно — он был не более чем ребенок, и я обманул его — но это было верно для него, и я думал, что так будет всегда.
— Но ты не должен беспокоиться обо мне, пап. Я знаю, что ты думаешь, что я сбегу — возможно, с Шеннон. Или почувствую себя достаточно виноватым, чтобы поехать в Хемингфорд и признаться тому шерифу.
Конечно, эти мысли приходили мне в голову.
Генри покачал головой, медленно и настойчиво.
— Тот шериф… ты видел, как он смотрел на все? Ты видел его глаза?
— Да.
— Он попытается посадить нас обоих на электрический стул, вот что я думаю, и неважно, что мне не исполнится пятнадцать до августа. Он тоже будет там, смотреть на нас этим жестким взглядом, когда они привяжут нас и…
— Хватит, Хэнк. Достаточно.
Все же не достаточно; не для него.
— … и, нажмут выключатель. Я никогда не позволю этому случиться, если я могу помочь с этим. Те глаза не станут последней вещью, которую я увижу. — Он обдумал то, что он только что сказал. — Никогда, я имею в виду. Никогда не станут.
— Иди спать, Генри.
— Хэнк.
— Хэнк. Иди спать. Я люблю тебя.
Он улыбнулся.
— Я знаю, но я не очень заслуживаю этого.
Он поплелся назад прежде, чем я смог ответить.
И так спать, как говорит мистер Пепис. Мы спали, в то время как совы охотились, а Арлетт сидела в полной темноте с нижней частью своего разбитого копытом лица, повернутого в одну сторону. На следующий день взошло солнце, это был хороший день для кукурузы, и мы работали в поле.
Когда я пришел вспотевший и усталый, чтобы приготовить нам обед, на веранде стояла накрытая крышкой кастрюля. С одного края развивалась записка. В ней сообщалось:
Я с улыбкой засунул записку в передний карман своего комбинезона. Наша жизнь после Арлетт началась.
