И слабейший во тьме ударит мечом сильнейшего, ипуганный,
Что при свете дневном, тот нанесёт удар первым, и будет тот удар ему смертельным.
Огонь и смерть наутро в царстве том, и рыдает мать, качая на руках своих мёртвых детей.
Ликуя, ревёт медведь, подловив орла и прижав его к земле когтями!
Но не наступит и ночь ещё, как нанесёт он ответный удар клювом, и будет тот ответ страшен.
И страшен весьма: вот, умершие встают из гробов своих, и бродят среди живых,
Питаясь от них и обращая их в себе подобных.
И мертвых много больше живых. И не наступит ночь ещё, как мир охвачен безумием:
Бегут несчастные, чая спастись. Но нет спасения, ибо поставил Господь предел миру сему.
И будут годы: зима и лето, весна и осень — пройдут.
Спасутся лишь немногие верою, но камень в сердцах их, глядят — и не видят.
Многими испытаниями и кровями испытает их Господь,
И придёт, и воссядет, и будет судить страстно их за дела их.
Ибо, кому многое дано, с того многое спросится, и спросится стократно.»
Отец Зосима снял очки и перекрестился. Волосы на голове старика встали дыбом, в сердце, приученном к постоянной сосредоточенной молитве, зашевелился тихий ужас, и отец Зосима не мог с ним ничего поделать. Свет настольной лампы даже вроде померк для него. Старец закрыл книгу, и накинув тулуп, вышел из кельи. Махнул брату Софронию, мол, ступай за мной. Переваливаясь, старец миновал обычный кордон из паломников, дожидавших его у дверей келейных покоев, благословляя кланяющихся ему богомольцев, и распахнув двери, вышел на морозный февральский воздух. Вдохнув его, подумал: «Слава Богу за всё!», окинул взглядом монастырский двор — всё как обычно. Спешат куда-то, раскланиваясь друг с другом, братья, бродят, дивясь на храмы и купола обители паломники. Всё — да не всё. В этот день, склоняющийся к своему закату в вечерних сумерках, с блестящими под фонарями аккуратными снежными сугробами, для него, Архимандрита Зосимы, братского духовника Псково-Печерской обители, мир уже изменился. И хотя в душе ещё царапались, шевелились сомнения, с каждой минутой старец креп в осмыслении того, что это тайное знание, полученое им в последние часы, и является тем смыслом, ради которого он мёрз в бараках тюрем, молился в затворе, прошёл всю непростую монастырскую лестницу. Именно для этого. Только вот как верно им распорядиться?! Отец Зосима, безусловно, рассудителен — но одного его ума тут мало. Этот вопрос должна решать Церковь. Ох, и непростой крест взвалила ты на старика, Зинаида! Поклонившись в пояс идущим навстречу двоим братьям, отец Зосима засеменил, сопровождаемый верным келейником к корпусу отца Настоятеля. Лишь бы он был на месте…
Зинаида Васильевна Романова умерла через четыре дня, в поезде, от обширного инфаркта миокарда. Домой её тело привезли только через неделю. Её сын, Иван Степанович Романов, умер от двусторонней пневмонии, осложнённой туберкулёзом в открытой форме в тюремном госпитале в тот день, когда его мать беседовала с отцом Зоисмой, и был похоронен на кладбище исправительного учреждения, в котором провёл последние пять лет. Был осуждён за пьяную драку с поножовщиной. Всё нехитрое имущество, оставшееся от Зинаиды Васильевны, в растащенной ушлыми соседями квартире, досталось двоюродной племяннице мужа покойной — покойного же Степана Владимировича Романова — Дарье Ивановне Божич, тридцатилетней преподавательнице немецкого языка из Смоленска. Когда та, наконец, добралась за своим наследством, такового уже и не было — воруют. Так и уехала обратно домой Дарья, забрав из пустой, поруганной квартиры, разве что пару икон. Невелик раритет — из тех, что продают ныне в храмах: аппликация на морёной фанере — Казанскую да Святого Царя — мученика Николая. Вечером, разобрав нижнюю койку в своём пустом купе, она было собралась укладываться, переоделась в ночнушку и взяла в руки книгу — какой-то новый дамский роман. Но лишь голова её коснулась подушки, голос, идущий как-бы из неё, произнёс: «Не бойся. Ложись спокойно и слушай, что я скажу. Завтра, 12 июля, начнётся война, и ты…».
21. ТОГДА. СЕНТЯБРЬ 2010. Тверь, Кушалино. Фёдор и Илья
— Дядь! Дядя! Ты там? Живой? — вытащил из прострации Срамнова детский голос и стук чем-то по каркасу тента полуприцепа, когда, отъехав на несколько километров от злосчастного складского комплекса, похоронившего всю группу кушалинских мужиков во главе с Алпатовым, автопоезд остановился.
Фёдор лежал на грязной, побитой дождями и ветрами, крыше прицепа, повидавшего, вероятно, все уголки России, да и не только России. С неба, не перестаставая, лил дождь — обычный осенний дождь, свойственный для этой унылой поры — ранней осени.
— Дядь! Ты там живой, нет? — возникла голова мальчугана лет 12–13 перед его лицом.
— Живой, живой! — выдохнул Фёдор, возвращаясь в этот грешный мир. — Ты, что-ли, мой спаситель?
— Ну, я. — кивнула чумазая голова. — Слезайте поскорее оттуда, пока вокруг нет этих. Раньше я не стал тормозить — кругом бродят.
Фёдор прыжком оторвался от спасительной крыши, присев на корточки и опираясь на приклад ефимовской винтовки. Оглянулся по сторонам — ого, вот уже выезд на Окружную. Пустое место — ни домов, ни чего-то заметного: пустырь. Вокруг поэтому пусто — нечего здесь ходунам ловить. По приставной лестнице, обычно возимой дальнобойщиками с собою в их путешествиях, на трясущихся до сих пор после пережитого ногах, спустился на землю и первым делом похлопал себя по карманам: сигареты!
— Курить? — прищурясь спросил его парень в линялых, бывших некогда голубыми, а теперь грязных, джинсах и рваной на левом плече чёрной кожанке — его нечаянный спаситель.
— Ага. — тупо кивнул Срамнов, закидывая винтовку на плечо.
Паренёк деловито сложил лестницу и притянул её ремнями, поднырнув под днище прицепа, скинул перчатки и кивком пригласил Фёдора в кабину.
— Влезайте, дядь! В машине полно — папкины!
— Спасибо, браток! — хлопнул его по плечу Срамнов. — Фёдором меня звать.
Обойдя тягач, Фёдор открыл массивную дверь и забрался в кабину. Выработав уже привычку отсекать любые возможные сюрпризы и непонятки, первыи делом перегнулся и глянул в спальный отсек — никого. Бросил назад бесполезную теперь винтовку.
— А я Илья. — хлопнул своей дверью парень, заняв водительское кресло. — Курево в бардачке, берите, дядя Фёдор. Вам сейчас, наверное, покурить больше всего хочется!
Фёдор распахнул бардачок — ого, целый блок Винстона! Выудив пачку, трясущимися пальцами расколупал её, выщелкнул сигарету, начал шарить по карманам — а где же зиппо? Илья, наблюдая за его дёрганьями, чиркнул спичкой. Фёдор прикурил, глубоко затянулся. Немного отпустило… Выдохнув дым, он впервые внимательно оглядел паренька.
— Илья, значит… Ну, спасибо тебе, браток! Откуда же ты там взялся-то, парень? Наши же мужики эту фуру первой грузили…
— Так ведь это ж наша машина, дядя Фёдор! — ответил Илья, трогая тягач с места. — Папкина. Сами мы из Питера — батя сюда раз в неделю гонял, а в этот раз и меня прихватил, словно чуял что.
— Илья… а батя твой что?
— А… — махнул рукой Илья, отгоняя неприятные воспоминания. — Мы когда в Тверь уже въехали, только тогда поняли, что тут что-то не так. Ну, уже в Волочке дела были! Но мы не поняли тогда, в чём дело. А тут… Батя с другими шоферами пошёл выяснять, что это за люди на базе орудуют, а мне сказал сидеть в кабине. А это-то были мертвецы. Порвали они батю моего. И других мужиков тоже. Батя потом ночью когтями по кабине скрёб и рычал. А по радио тогда уже объяснили, в чём дело. Я и сидел в кабине первое время. Сожрал всё что было у нас с батей. Мертвяки через несколько дней потянулись наружу — на базе их мало осталось. И батя тоже ушёл… Мне так легче даже стало. По радио говорили, что по Питеру атомной бомбой вдарили… Я начал выбираться из машины, жрать-то охота. Ну, с топором. В офис ихний забрался — там пару дней просидел. Только жрать там нечего было тоже. Я там топором охранника, видимо, замочил. Ну, мертвяка, конечно, не живого. Вот, пистолет у него забрал.
