— Ш-шланг! Ш-шланг, ш-шланг, — приговаривали хомяки.
— Да наверно уж.
— Точно-точно, — настаивал Денни. — А ты как, всегда импотент? — Вот оно произнесено, роковое слово.
— Упаси Господи! — (Ужас-то какой!)
— Ну так и что? Один неудачный вечер еще ничего не значит. У меня так частенько бывает — при том что это моя работа. Я демонстрирую гигиенические средства.
— Ты?!
— Почему бы и нет? Днем демократ, в свободное время республиканец. А ты, кстати, кем зарегистрирован?
— Какая разница, — пожал плечами Боз, — если все равно не голосуешь.
— Да ладно, хватит себя жалеть.
— Вообще-то демократ, но до того, как женился, был независимый. Потому сегодня у меня и в мыслях не было, когда ехали к тебе, что… в смысле, Денни, ты такой красивый!
Денни зарделся в знак согласия.
— Да ладно тебе. Выкладывай лучше, чего там не так в твоей семейной жизни.
— Тебе это не интересно, — произнес Боз, а потом рассказал всю историю Боза и Милли: как сначала у них были превосходные отношения, как затем отношения начали портиться и как он не понимает, почему.
— У специалиста не консультировались? — спросил Денни.
— А толку-то что?
Денни выдавил самую настоящую сочувственную слезу и приподнял Бозову голову за подбородок, чтобы тот не преминул заметить.
— Надо бы, надо бы. Брак ваш для тебя по-прежнему многое значит, и если что-то не так, ты должен хотя бы узнать, что именно. В смысле, дело ведь может быть в какой-нибудь совершеннейшей фигне, метаболические циклы там подстроить или еще что…
— Наверно, ты прав.
Денни перегнулся через кровать и в приливе энтузиазма стиснул Бозу ногу над коленкой.
— Конечно, я прав. И вот еще: я знаю одного деятеля, который, говорят, просто что-то. На Парк-авеню. Я дам тебе его телефон. — Он чмокнул Боза в самый кончик носа — как раз вовремя, чтобы сочувственная слеза его растеклась у Боза по щеке.
По завершении еще одной последней решительной попытки Денни в неглиже проводил Боза до подъемного моста, который (также) не функционировал.
Они уже обменялись прощальными поцелуями, но еще трясли руки, когда Боз поинтересовался, как будто между делом, как будто последние полчаса думал о чем-то другом:
— Кстати, а ты не в Эразм-холле, часом, работаешь?
— Нет. А что вдруг? Ты там занимался? Сомневаюсь, чтоб я преподавал там в твое время.
— Нет. Просто у меня там… приятель один работает. В “Вашингтонс Ирвинге”.
— Я-то, собственно, в Бедфорд-Стювесанте. — Признание было исторгнуто не без толики досады. — А как звать этого твоего приятеля? Может, встречались на профсоюзном собрании или еще где.
— Не приятель, приятельница… Милли Хансон.
— Извини, не слышал. В конце концов, нас много. Город-то большой. — Что, куда ни глянь, подтверждали мостовые и стены.
Рукопожатие разжалось. Улыбки их стерлись, и они стали друг для друга невидимы, словно лодки, что разошлись и отплывают в сгущающемся над водой тумане.
4
Дом 227 по Парк-авеню, где помещалась контора Макгонагалла, обшарпанное сооружение в характерном стиле шестидесятых, по замыслу призван был отдать запоздалую дань буму железа и стекла. Но в девяносто шестом до Нью-Йорка докатились толчки от подземных испытаний, и здание, в ряду прочих, пришлось “упаковать”. Теперь снаружи оно очень напоминало прошлогоднюю жилетку Милли из грязно- желтой синтетшерсти. Это, а также факт, что Макгонагалл был старомодного типа республиканцем (подобный стиль жизни до сих пор, как правило, внушал недоверие), препятствовало ему получать за свои услуги хотя бы установленный Гильдией официальный минимум. Для них, правда, это все равно было без разницы — после первых пятидесяти долларов остальное оплатит наробраз, по пункту об умственном и физическом здоровье.
Приемная была обставлена донельзя просто, бумажными матрасами, плюс полуденную белизну стен оживляла парочка подлинников Сарояна (с сертификатами).
Следуя моде, Милли изображала девическую скромность; вырядилась она в свою старую “пан- амовскую” форму — жакет из сине-серой кисеи поверх тщательно отутюженной, словно деловой костюм, пижамы. Что до Боза, тот предпочел надеть кремовые шорты и красивым узлом повязать на шею отрез той же сине-серой кисеи. Когда он двигался, та струилась за ним, как тень. Вместе с Милли они являли законченный ансамбль, цельную картинку. Они не проронили ни слова. Они сидели и ждали в помещении, для того и предназначенном.
Полчаса, не сколько-нибудь.
Вход в кабинет Макгонагалл позаимствовал прямиком из анналов Метрополитен. Дверной проем возвышенно взвихрился языками пламени, и они проследовали сквозь, как Памина и Тамино, под подобающий аккомпанемент флейты и барабана, струнных и духовых. Толстый тип в белой женской сорочке немо завлек их в свой храм мудрости по сходной цене и цепко сжал своими ладошками руку сперва Памине, потом Тамино. Явный сенситивист.
Он притиснул свое розовое в оторочке инея лицо вплотную к Бозову, будто читал там мелкий шрифт.
— Вы — Боз, — благоговейно произнес он. Затем, покосившись в ее сторону: — А вы — Милли.
— Нет, — огрызнулась та (полчаса все-таки, не сколько-нибудь), — это я Боз, а она Милли.
— Иногда, — отдаляясь, проговорил Макгонагалл, — лучшее решение — это развод. Я хочу, чтобы вы поняли: если таково будет мое мнение в вашем случае, я не поколеблюсь его высказать. Если вы раздосадованы, что я заставил так долго ждать, tant pis [(фр.) — тем хуже.] поскольку на то были серьезные причины. Таким образом можно с самого начала избавиться от светских манер. И какие же ваши первые слова? Что муж ваш — женщина! Боз, что ты ощутил, когда услышал, что Милли была бы не прочь отрезать тебе яйца и носить самой?
Боз пожал плечами — милашка многострадальный.
— Я подумал, это смешно.
— Ха, — хохотнул Макгонагалл, — это вы подумали. Но что вы ощутили? Вам захотелось ударить ее? Вам стало страшно? Или в глубине души вы были рады?
— Вкратце, примерно так.
Макгонагалл погрузил свое тело в нечто голубое и пневматическое и принялся там дрейфовать, словно огромное белое головоногое, колышущееся на безмятежной глади летнего моря.
— Хорошо, миссис Хансон; тогда расскажите мне про вашу половую жизнь.
— Половая жизнь у нас замечательная, — сказала Милли.
— Изобретательная, — продолжил Боз.
— И весьма насыщенная. — Она сложила свои замечательные безупречные руки.
— Когда мы вместе, — добавил Боз. Нотка неподдельной жалости к себе изящно оттенила плосковатую иронию заявления. В самом начале он уже ощущал, как нутро его выжимает тщетную слезинку-другую из соответствующих желез, в то время как в других железах Милли принялась взбивать мелочные обиды до дивного гладкого желтого гнева. Даже в этом, как и во многом другом, они умудрялись достичь симметрии, составить пару.
— А где вы работаете?
— Все это есть в наших бумагах, — сказала Милли. — У вас был целый месяц, чтоб их проглядеть. По крайней мере, полчаса.
— Но нигде в ваших бумагах, миссис Хансон, не говорится, что из вас каждое слово надо клещами
