сохранились записи, позволяющие уточнить, какие именно книги он просматривал.
— Да, т-такие записи есть, — нахмурившись, кивнул казначей. — Однако эмиссар неоднократно б-брал с полки книги, не потрудившись сказать об этом мне или моим п-помощникам.
— Так значит, вы не знаете точно, какие именно книги он просматривал?
Казначей вновь всплеснул пухлыми руками.
— Откуда мне это з-знать, если он не с-считал нужным ставить меня в известность? Мне очень жаль, но…
Я понимающе кивнул.
— Надеюсь, теперь в вашей конторе все в порядке?
— Хвала Всевышнему, да.
— Рад слышать это, — произнес я, поднимаясь. — Будьте так добры, распорядитесь доставить все расчетные книги за последний год в мою комнату. И те, где перечислены расходы по отдельным статьям, тоже…
— Как, сэр, вы хотите просмотреть все книги за год?
Вид у казначея был столь изумленный, словно я приказал ему скинуть сутану и нагишом прогуляться по монастырскому двору.
— Но это весьма затруднит нашу работу. Без этих книг мы не сможем вести расчеты и…
— Они нужны мне всего лишь на одну ночь. Самое большее, на две.
Брат казначей явно не хотел уступать, но тут вмешался аббат Фабиан.
— Мы должны беспрекословно выполнять все требования посланника короля, брат Эдвиг. Сэр, книги будут незамедлительно доставлены в вашу комнату.
— Очень вам признателен. Кстати, господин аббат, прошлой ночью я навестил того несчастного послушника. Молодого Уэлплея.
— Да, я слыхал об этом, — со скорбным видом кивнул аббат. — Мы с братом Эдвигом навестим больного позднее.
— Я очень з-занят, — пробурчал казначей. — Необходимо подсчитать, сколько мы п-потратили на благотворительность за последние месяцы…
— Тем не менее, брат Эдвиг, вы являетесь моим ближайшим помощником после приора Мортимуса и потому обязаны сопроводить меня к постели страждущего, — непререкаемым тоном заявил аббат. — К тому же брат Гай подал жалобу на приора, и мы…
— Брат Гай предъявил приору весьма серьезные претензии, — вмешался я. — Он утверждает, что вследствие излишне сурового обращения жизнь юного послушника подвергается опасности.
— Уверяю вас, сэр, я самым тщательным образом проверю все обстоятельства данного дела, — заявил аббат, вскинув руку.
— Позволено ли мне будет узнать, господин аббат, какой именно проступок совершил этот юноша? За что его подвергли столь жестокому наказанию?
Аббат в некотором замешательстве пожал плечами.
— Если говорить откровенно, господин Шардлейк…
— Да, прошу вас, будьте предельно откровенны.
— Этому юноше не по душе новые порядки. Главным образом, церковная служба по-английски. Он привык к латинской мессе, к латинским песнопениям. И утверждает, что при переходе на английский язык служба утратит часть своего благолепия.
— Странно, что в таком юном возрасте он столь тверд в своих привычках.
— Саймон очень музыкален и помогает брату Габриелю в работе с хором. Одаренный юноша, бесспорно, но чересчур самонадеянный. Ему не хватает кротости и смирения, приличествующих его положению. Представьте только, он позволяет себе громко высказываться в доме собраний, хотя послушнику это не пристало…
— Вот как? И о чем же он высказывался? Я надеюсь, в отличие от брата Джерома, он не призывал пренебречь распоряжениями короля?
— Ни один из моих монахов, сэр, повторяю, ни один не станет призывать к бунту и неповиновению, — твердо произнес аббат. — Что касается брата Джерома, он не принадлежит к нашему братству. К тому же он лишился рассудка.
— Я помню это. Так значит, Саймона Уэлплея в наказание за излишнюю строптивость отправили работать в конюшни и заставили питаться хлебом и водой. Что ж, вас нельзя упрекнуть в излишней снисходительности в отношении этого юноши.
— Саймон множество раз совершал серьезные проступки, — залившись краской, пробурчал аббат. — Возможно, брат приор проявил излишнюю суровость, но…
— Вы сказали, Саймон помогает брату Габриелю работать с хором, — перебил я. — Насколько я помню, с братом Габриелем недавно вышла довольно неприглядная история?
Аббат принялся нервно теребить рукав своего одеяния.
— На исповеди Саймон Уэлплей признался… что испытывает нечестивое вожделение, — выдавил он из себя. — По отношению к брату Габриелю. Да, сэр, он согрешил, но лишь в мыслях. Брат Габриель ничего не знал об искушении, которому дьявол подвергает бедного послушника. Два года назад у него действительно были неприятности… но с тех пор он чист. Приор Мортимус никогда не допустит, чтобы в нашем монастыре повторилось нечто подобное. Он строго блюдет нравы братии, очень строго.
— Ни один из братьев не занимается исключительно наставлением послушников, так ведь? В монастыре слишком мало монахов.
— Со времен Великой Чумы численность монахов во всех монастырях значительно уменьшилась, — печально сказал аббат. — Но теперь, когда под мудрым руководством короля религиозная жизнь страны становится все более полной и насыщенной, можно рассчитывать и на возрождение святых обителей. Я надеюсь, что все больше молодых людей будут испытывать тяготение к служению Господу…
Я очень сомневался, что аббат верит своим словам. Признаки того, что устремления короля далеки от возрождения монастырей, были слишком очевидны, и не заметить их мог лишь слепец или безумец. Однако голос аббата звучал слишком бодро, слишком уверенно, и глаза его возбужденно блестели; возможно, он искренне надеялся, что монастырям удастся не только выжить, но и обрести былое могущество. Я бросил взгляд на казначея; тот взял со стола какую-то бумагу и сосредоточенно изучал ее, всем своим видом показывая, что ему не до разговоров.
— Кто знает, что готовит нам будущее? — глубокомысленно изрек я и двинулся к дверям. — Приношу вам свою глубокую благодарность, господа. Не смею более отвлекать вас от дел. К тому же мне необходимо осмотреть церковь и поговорить с братом Габриелем.
Аббат проводил меня настороженным взглядом, а казначей так и не поднял голову от бумаг.
Вновь выйдя на воздух, я ощутил настоятельную потребность посетить уборную. Прошлым вечером брат Габриель показал мне, где она находится; для того чтобы скорее попасть туда, следовало пройти через лазарет и пересечь хозяйственный двор.
Я торопливо прошагал через вестибюль лазарета и оказался в хозяйственном дворе. Поток сточных вод, вытекающий из примыкающего к лазарету банного корпуса и уборной, жизнерадостно булькал, не замерзая на морозе. Я отдал дань изобретательности строителей монастыря, проявивших такую заботу о обитателях. Даже в Лондоне немногие дома были снабжены подобными удобствами, и я подчас с тревогой думал о том, что же будет, когда глубокая выгребная яма в моем саду в конце концов переполнится. По двору, расчищенному от снега, громко квохтая, разгуливали куры. Пара свиней развалилась на соломе, лениво поглядывая на мир поверх низких стен дощатого загона. Рядом я увидел Элис, которая выливала в свиное корыто помои из ведра. Я направился прямиком к ней. Телесные мои нужды могли подождать.
— У вас множество обязанностей, Элис. Заботитесь не только о больных, но и о свиньях.
— Да, сэр, — почтительно улыбнувшись, ответила Элис — Для прислуги всегда найдется работа.
Я заглянул в свинарник, раздумывая, нельзя ли спрятать что-нибудь под слоем соломы и навоза. Впрочем, коричневые, поросшие клочковатой шерстью животные, несомненно, мигом разрыли бы тайник. Запятнанную кровью одежду они, скорей всего, сожрали бы, но меч и ларец с мощами вряд ли возбудили бы их аппетит. Я окинул взглядом хозяйственный двор.
— Я вижу, у вас здесь только куры, — обратился я к Элис. — Неужели нет ни одного петуха?
