Книга теней

короля. И он привел их на кладбище Сен-Сюльпис, на Bal des Zephyrs , где они и повстречали Себастьяну.

Призраки рассказали мне, что в дни гильотины и крови Асмодей находился одновременно повсюду, но присутствие Себастьяны на балу удивило их: ведь они знали, что она, по существу, удалилась в изгнание. Испытывая чувство вины за Греческий ужин и его последствия, устав от светского общества и самой жизни, она уединилась в Шайо.

– Угрызения совести вконец измучили ее, – сказал отец Луи. – Она погрузилась в пучину безысходности, бездну, из которой не могла выбраться, забросила свои краски, углубившись в «Книги теней», которые смогла отыскать, чтобы найти способ исправить то, что она, как полагала, сделала.

В те дни Себастьяна покидала Шайо и предпринимала поездки в Париж только для того, чтобы посмотреть на плоды своих деяний. Она загружала карету едой, мешками монет, одеждой и отправлялась в места скопления бедноты, чтобы раздать все это.

– Да , – сказала Мадлен, – она раздала очень много, но богатство, которое она заработала, превосходило все то, что имела любая некоронованная особа .

– Она следила за событиями в столице, – сказал отец Луи, – знала о каждом королевском указе, выступлении в политическом клубе. Узнав о так называемых балах жертв, она спросила себя: «Неужели дошло до этого ?»… Она посетит один из таких балов. Примет участие в этом обряде смерти, подобно тому как верующие приобщаются святых тайн.

– Желающий посетить такой бал , – рассказывала Мадлен, – должен был обязательно представить свидетельство того, что он потерял на гильотине близкого родственника. То был праздник для мастеров подделывать документы: в такие дни шла оживленная торговля ими. И Себастьяна посетила Bal des Zephyrs в качестве сестры некой мадам Фийоль, которую судили, признали виновной и казнили за «чрезмерное расходование свечей, составляющих национальное достояние».

–  «Балы жертв» были причудливы и элегантны , – рассказывал отец Луи, – поскольку смерть тогда стала «модной». Женщины сходили с ума от платьев а la victime[141], носили высокие прически, повязывали на шею узкие красные ленточки, мужчины тоже выставляли напоказ подобные «метки гильотины». В конце каждого танца партнеры приветствовали друг друга, внезапно роняя голову на грудь, тем самым как бы изображая гильотинирование.

– Себастьяна пришла на бал в маске , – продолжала Мадлен, – иначе бы ее быстро узнали, а это было очень рискованно: ведь в памяти людей она была связана с окружением королевы. Тогда в Париже торопились жить и умирали быстро… Когда она увидела его, он стоял в дальнем конце кладбища – высокий, широкоплечий и бледный, как древнескандинавское божество. Помню его распущенные светлые волосы, алое домино и полумаску из плотной черной тафты, сквозь прорези которой блестели его изумрудные глаза. Он приблизился к ней и пригласил на танец. Не прошло и получаса, как он научил ее танцевать новейший немецкий вальс… Мы стояли там с Луи, приняв человеческий облик, и наблюдали, как они кружатся по могильным плитам, уложенным вровень с землей. Без сомнения, ей не помешало бы немного выпить. И конечно же, ее смущали знаки внимания, оказываемые этим странным человеком …

– Oui , – согласился священник, – по ее собственному признанию, она вела себя опрометчиво. Ночь почти миновала, над головой стояла опаловая луна, воздух был чист и прозрачен. И она показала Асмодею l'oeil de crapaud .

– И тем самым навсегда завоевала его сердце . – Мадлен сказала это без всякого сарказма. – Нет никакого сомнения, что большинство мужчин открывают рот от изумления, вскрикивают или падают без чувств у ног ведьмы, когда она показывает им глаз жабы. Асмодей же лишь встряхнул своей светлой гривой и рассмеялся тем смехом, что присущ лишь ему одному. И они продолжали танцевать вальс. Можно сказать, они до сих пор вальсируют.

Я узнала также, что спустя несколько недель Асмодей уже жил в доме Себастьяны. Позже, в разгар террора, когда она покинула Париж, перебравшись на бретонское побережье, он последовал за ней. Там они и жили, по словам священника, «в своего рода любовном союзе, свив подобие семейного гнездышка… что само по себе утешительно».

– Асмодею , – продолжала Мадлен, – как-то удалось наконец пробудить Себастьяну к жизни. Именно он убедил ее, что не резкое ухудшение природного климата, которое она вызвала, устроив шабаш, стало причиной катастрофы, а, скорее, назревавший долгое время общественный климат, созданный царившими в ту пору излишествами. Уж не знаю, почему он один так заботился о ней, проявил к ней такую доброту .

– Как видно, любовь всему причиной, – отозвался священник, на что Мадлен лишь презрительно усмехнулась. (Себастьяна писала о той ночи тепло, хотя и сдержанно, а когда я впервые обнаружила эту запись, из «Книги» выпала тонкая красная ленточка, без сомнения, та самая, которую она носила, чтобы подразнить или, наоборот, успокоить призраки погибших на гильотине.)

Мадлен заподозрила, что Себастьяна – ведьма, сразу же, как увидела ее; догадка подтвердилась, когда Себастьяна показала Асмодею l'oeil de crapaud. Вскоре, еще не зная, что за человек Асмодей, духи решили заключить союз с этими двумя случайно встреченными людьми. Цель их была все той же: помочь Мадлен умереть окончательно.

Вот почему призраки явились Асмодею и моей soror mystica.

Отец Луи посетил Себастьяну в Шайо. Он намеревался явиться к ней в обличье короля (и он мог бы это сделать, поскольку завладел перчатками монарха, стянув их с его пухлых коченеющих рук в повозке, везущей тела казненных на кладбище), но в конце концов решил принять более приятный глазу облик Ферсена, любовника королевы, этого удалого шведа. (Об этой встрече «Книга» Себастьяны умалчивает.)

Что касается Асмодея, то он прилег однажды вздремнуть под уже отцветающей липой, а проснувшись, обнаружил перед собой принцессу де Ламбаль, которую видел за несколько месяцев до этого… расчлененной на несколько частей. Таким образом удалось привлечь внимание Асмодея и даже привести его в восторг.

Прошли годы. Как и во всякой семье, четверо моих спасителей не всегда находились рядом, но и никогда слишком не удалялись друг от друга.

ГЛАВА 39Битва за одну-единственную душу

День был уже на исходе, когда мы прибыли в Оранж. Я проспала несколько часов, видела сны, а потом долго не могла выйти из состояния сонливости. Следующая ночь – ночь новолуния. Тишина нарушалась только шумом стремительной реки, вода в которой уже поднялась до парапета. Река отсвечивала синевой в последних лучах солнца. Рынок еще не закрылся, но был уже пуст. У надежно запертых домов не было с северной стороны ни окон, ни дверей: защита от сильных зимних мистралей, порожденных теплым Средиземным морем и дующих с горы Венту. Местные жители считают, что именно мистраль оставляет белые полосы на здешнем бледно-синем небе.

Миновав бледно-красные и лиловые руины – красноречивое напоминание о римской эпохе, – мы выехали из Оранжа, направляясь к Авиньону. Вдоль дороги тянулись растущие на скалах сосновые леса, перемежаемые вишневыми и миндальными садами, оливковыми рощами. Придорожные дома стояли в бурой воде, доходившей до подоконников. Из воды архипелагом маленьких колючих островков торчали конусообразные верхушки стогов сена.

До Авиньона мы добрались, когда уже почти совсем стемнело. Многие улицы этого древнего городка были затоплены. На небе поднималась красновато-коричневая с розовым отливом луна. Я решила переночевать в Авиньоне, в удобной постели. Судя по тому немногому, что я успела узнать о нашей «миссии» и маршруте, мы находились уже достаточно близко от нашей цели – перекрестка дорог. Спросить у призраков, так ли это, я не могла, потому что после Монтелимара они не появлялись.

Сняв комнату в доме под сенью папского дворца и убедившись, что у Этьена достаточно денег, чтобы немного развлечься, я и сама отправилась на поиски развлечений.

В колеблющейся лиловой тени дворца раскинули табор цыгане в своих живописных одеяниях. У стены, окружающей дворец, они привязали лошадей, что придавало всей этой сцене поистине сказочный колорит.