Пока Себастьяна садилась, Асмодей, быстрый как молния, запустил в меня огрызком. (Теперь мне это может казаться забавным, но тогда, уверяю вас, мне было не до смеха…) Он промахнулся. Огрызок пролетел мимо того места, где я сидела ни жива ни мертва.
Себастьяна, словно не заметив происшедшего, повернулась ко мне:
– Существуют латинские и греческие слова, достаточно низкие, которые могут описать… которые, наверное, действительно описывают твою природу. Но мы не станем пользоваться ими. Никогда.
Она не решилась повесить на меня бирку, словно на розу из своего сада. И сделала правильный выбор, отказавшись низвести меня до длинноватого словечка, состоящего из четырех слогов и означающего ошибку природы, некоего уродца, и тем позволила мне стать чем-то иным, более значительным. За это я навсегда останусь ей благодарна.
– Слишком много наших сестер были замучены за одно только слово «ведьма». И я не допущу, чтобы мужчину или женщину, чтобы вообще кого-то свели к одному-единственному слову.
– Ну хорошо, хорошо, – согласился Асмодей, – но все же тебе следует рассказать ей, ему или кому бы то ни было все то, что мы знаем о…
– Я лишь скажу, что она достойна восхищения. Она чудо. И одна из нас. И что мы семья.
Асмодей пробормотал что-то. Какую-то фразу, составленную из грубых слов, имеющих некоторое отношение к особенностям женской и мужской анатомии.
– И я скажу ей, что Гермафродит был плодом любви богов-олимпийцев Гермеса и Афродиты, воплощенным единством мужской и женской сторон божественной сущности.
– Чьим братом, – добавил Асмодей, усмехнувшись, – был некто Приап, уродливый карлик, известный разве что потрясающими размерами своего…
– И я скажу ей, – прервала его наша хозяйка, – что Платон утверждал, будто мы все потомки великого, могущественного племени двуполых существ…
– Которые, – подхватил Асмодей, – восстали против богов и были за то рассечены надвое.
Повисло молчание, продлившееся до тех пор, пока Себастьяна, утихомирив Асмодея огненным своим взглядом, не заговорила вновь:
– Никто из нас не может определенно сказать, откуда мы взялись. Все мы своего рода подкидыши, кукушата. Ты сам практически не помнишь своей матери, да и мы позабыли тех, кто произвел нас на свет. Но, похоже, без такого сиротства нам не обойтись: я не знаю ни одной сестры, которая бы выросла в родительском доме… Потому-то мы и объединяемся как бы в семьи, почти такие же, как
– А я? Почему вы решили взять в члены своей семьи меня? – Я по наивности полагала, что мне удастся незаметно подсунуть им шестой вопрос.
– Ну уж нет, – улыбнулась мне Себастьяна. – Вернусь-ка я ко второму вопросу. Наш свирепый друг прав, утверждая, что эта ночь вопросов должна иметь свой распорядок.
Ромео теперь стоял позади меня и помешивал угли в камине. Потеряв его из виду, я ощутила странное чувство. Оглянуться я не отважилась, но как сильно хотелось мне, чтобы он вернулся на свое место, или прошел в кухню, или…
– Нельзя отрицать, милая, – говорила мне Себастьяна, – что в чисто физическом смысле ты не такая, как мы. – Она медленно роняла слова, стараясь выбирать их как можно тщательнее.
– Вот именно! – резко и бесцеремонно перебил ее Асмодей.
– Но об этой стороне дела мы сейчас промолчим.
Ромео вернулся к своему стулу и медленно сел. Столь же медленно улыбка сползла с его розовых губ. Кажется, он скучал; уж лучше это, подумалось мне, чем если бы он испытывал отвращение, вслушиваясь в рассуждения о том, какая я…
– Той ночью в С*** ты узнала о многом, – продолжила Себастьяна, – и надеюсь, ты все хорошо запомнила.
Я смогла лишь кивнуть в подтверждение ее слов. Затем я подумала, что хорошо бы спросить о…
– Ах да, – поняла меня Себастьяна, – обо всей этой истории. Не приснилось ли тебе, верно? Позволь ответить на твой невысказанный вопрос, поведав тебе историю куда менее личного свойства.
Асмодей сказал что-то, но я даже не повернулась в его сторону – так увлеклась тем, что говорила Себастьяна. А та в это время вкратце излагала историю колдовского Ремесла. Кое-что из услышанного я уже знала: ведь в свое время я почерпнула множество сведений из книг, в том числе по истории, а также из различных трактатов религиозного содержания. Однако слушать Себастьяну было совсем другое дело: слова ее казались живым пламенем по сравнению с мертвой золой многочисленных прочитанных мною пыльных страниц.
– В Средние века, – повествовала Себастьяна, – Ремесло ведьм и колдовство были синонимами, а поскольку ни то ни другое не считали ересью, так называемых колдунов и ведьм никто не преследовал. И лишь когда магию связали с ересью, пришла эпоха инквизиции, когда церковью были злодейски умерщвлены десятки тысяч людей, преимущественно женщин, хотя, разумеется, сама ересь издавна была наказуема смертью. Начиная с… дайте-ка вспомнить, с какого года… Асмо, будь добр, подскажи.
– С четыреста тридцатого после Рождества Христова. – Сказав это, Асмодей отхлебнул вина и принялся внимательно изучать ноготь на большом пальце.
– Стало быть, с четыреста тридцатого, – заключила Себастьяна, добавив: – Прости. Вечно забываю даты. Хорошо хоть есть у кого спросить. – Она махнула рукой в сторону Асмодея и продолжила: – Со временем каноническое церковное право перестало делать различие между колдунами, ведьмами и еретиками и начало рассматривать их
– Именно так. – И Асмодей поудобней уселся на стуле. Так же поступил и Ромео. Затем они оба выпили. Себастьяна вернулась к своему повествованию:
– Уже к одиннадцатому столетию еретиков стали обрекать на сожжение на костре, в основном благодаря последователям нашего друга Августина, который придерживался мнения, что лишь огонь способен очистить и спасти душу еретика. Вот церковь и начала сжигать, сжигать и сжигать. Сперва альбигойцев, живших к востоку от наших южных краев, за ними катаров, а потом вальденсов. А все оттого, что церковь боялась их взглядов.
– Конечно, чего проще: окрестить их скопом еретиками и побросать в костры! – Это произнес Асмодей, усилием воли заставляя себя сохранять спокойствие. Он поднял кубок с вином, посмотрел на свет и закрутил темную жидкость в нем, превратив ее в маленький водоворот, так что она достигла самых краев. Но не пролилась. – Думаю, это был Папа Люций Третий, году в тысяча сто восемьдесят четвертом, или что-то около того… – Асмодей сделал паузу и вопросительно посмотрел на Себастьяну, которая и продолжила вместо него:
– …дал своим епископам указание: неукоснительно преследовать всех, кто искажает учение церкви. И вскоре, с изданием Папой Григорием Девятым буллы, уполномочивавшей монахов-доминиканцев проводить соответствующее дознание и делавшей их подотчетными одному лишь Папе, официально родилась папская инквизиция. И это было в самом буквальном смысле началом конца.
Во времена первых папских булл, посвященных этому вопросу, рассказывала Себастьяна, отношение богословов к ведьмам было неоднозначным: еще уважали
Повсеместно вводились новые законы, в которых предписывалось различать белую и черную магию и назначались наказания за использование и той и другой: белые ведьмы подлежали клеймлению каленым железом и высылке, тогда как черных ведьм, осужденных за наведение пагубы, надлежало сжигать наравне с теми, кто был уличен в скотоложстве либо «противоестественных связях с особами того же пола».
В 1522 году пресловутый Мартин Лютер отказался делать различие между белыми и черными ведьмами, заявив, что они все еретички, служащие подстилкою дьяволу, и восстал против существующих церковных
