Стив Берри
«Проклятие Янтарной комнаты»
Посвящается моему отцу, который зажег во мне огонь десятилетия назад, и моей матери, которая, приучив меня к дисциплине, помогла выдержать жар этого пламени.
Что бы ни служило причиной разорения страны, мы должны сохранить те сооружения, которые приносят славу человеческому обществу и не способствуют увеличению силы врага, такие как храмы, могилы, общественные здания и все труды замечательной красоты…
Умышленно лишать человечество этих чудес искусства — значит объявлять себя его врагом.
Я подробно изучил состояние исторических памятников в Петергофе, Царском Селе и в Павловске, и во всех этих трех городах я был свидетелем чудовищного осквернения этих памятников. Более того, нанесенный ущерб, который полностью оценить исключительно сложно из-за его непомерной величины, несет следы преднамеренности.
Пролог
Концентрационный лагерь Маутхаузен, Австрия
10 апреля 1945 г.
Заключенные барака номер восемь звали его Ухо, потому что он был единственным, кто понимал немецкий язык. Никто никогда не называл его настоящим именем — Петр Борисов. Кличка Ухо накрепко приклеилась к нему больше года назад, с первого же дня, когда он попал в лагерь. Это прозвище он носил с гордостью, а ответственность воспринимал как оказанную честь.
— Что слышно? — прошептал ему в темноте кто-то из заключенных.
Ухо сидел скрючившись около окна, прижавшись к холодному стеклу, его едва заметные выдохи тонким кружевом повисали в сухом замерзшем воздухе.
— Они будут еще развлекаться? — спросил другой заключенный.
Два дня назад охранники забрали русского из восьмого барака. Он был пехотинцем из Ростова-на- Дону, новичок в лагере. Его крики были слышны всю ночь и закончились на рассвете выстрелом из пистолета. Вскоре его окровавленное тело повесили на главных воротах на всеобщее обозрение.
Ухо на секунду отвернулся от окна:
— Тише. Из-за ветра плохо слышно.
Грязные, завшивевшие трехъярусные нары — меньше квадратного метра на каждого заключенного. Экономно и рационально. Сто пар ввалившихся глаз смотрят на него не отрываясь.
Все застыли. Никто не шевелился и практически не дышал. Их разум уже давно поглотил ужас Маутхаузена. Ухо обернулся:
— Идут.
Мгновение спустя дверь барака распахнулась. Морозная ночь ворвалась внутрь, опережая шарфюрера Хумера, надзирателя восьмого барака.
— Achtung!
Клаус Хумер был из СС. Еще два вооруженных эсэсовца стояли позади. Все охранники в Маутхаузене были эсэсовцами. Хумер оружия не носил никогда. Его оружием было большое мясистое тело с сильными руками и ногами.
— Нужны добровольцы, — сказал Хумер. — Ты, ты, ты и ты.
Петра вызвали последним. Он не понимал, что происходит. Вечером умерло мало заключенных. Газовая камера не работала, в это время ее проветривали и мыли полы, готовя для следующего забоя. Охранники оставались в своих бараках, теснясь возле печек. Тепло этих печек поддерживалось дровами, которые заготавливали заключенные ценой своих жизней. Врачи и их помощники спали. Накапливали силы для новых экспериментов, в которых заключенные использовались как подопытные животные.
Хумер посмотрел на Борисова:
— Ты ведь понимаешь меня?
Ухо ничего не ответил, глядя прямо в черные глаза охранника. Год террора научил его понимать цену молчания.
— Нечего сказать?
Хумер говорил по-немецки.
— Хорошо. Главное, чтобы ты понимал… и держал язык за зубами.
Другой охранник прошагал мимо с четырьмя шерстяными шинелями, держа их на вытянутых руках.
— Шинели? — пробормотал один из заключенных.
Никто из заключенных никогда не носил шинель. Грязная рубашка из мешковины и рваные штаны, скорее тряпье, чем одежда, выдавались по прибытии в лагерь. И снимались с умерших заключенных, грязные и вонючие, чтобы выдать новым заключенным.
Охранник кинул шинели на пол.
Хумер указал на них:
— Mantel anziehen.
Петр потянулся к зеленой груде.
— Шарфюрер велит надеть их, — объяснил он по-русски.
Трое остальных последовали его примеру.
Грубая шерсть колола кожу, но все равно было приятно. Прошло уже очень много времени с тех пор, когда ему было относительно тепло.
— На улицу, — сказал Хумер.
Трое русских посмотрели на Петра, и он показал на дверь. Все вышли в ночь.
Хумер повел их гуськом по льду и снегу к главной площадке. Холодный ветер завывал между рядами низких деревянных бараков. Восемь тысяч человек было загнано в эти свинарники. Больше, чем проживало в родной деревне Петра в Белоруссии. Он подумал, что никогда уже больше не вернется на родину. Время уже почти потеряло значение, но чтобы не сойти с ума, он старался рассуждать.
Был поздний март. Нет, ранний апрель. И все еще так холодно! Почему ему не суждено было просто умереть или быть убитым? Сотни людей гибли каждый день. Неужели он должен был выжить в этом аду? Но для чего?
На плацу Хумер повернул налево и прошагал к открытому пространству. Еще несколько бараков стояло на одной стороне. Лагерная кухня, тюрьма и лазарет выстроились на другой. На дальнем конце стоял каток, тонна стали, которую заключенные каждый день протаскивали по мерзлой земле. Он надеялся, что не это будет их заданием.
Хумер остановился перед четырьмя высокими столбами.
Два дня назад отряд из десяти заключенных повели в окрестный лес, Петра тогда тоже выбрали. Они свалили четыре осины, один из заключенных сломал при этом руку, и его пристрелили на месте. Ветви спилили и из стволов сделали четыре столба. Их притащили в лагерь и вкопали в землю. Каждый столб высотой в человеческий рост. Теперь около столбов маячили два вооруженных охранника. Цепочка огней
