Ипатия остановилась и слушала с большим удивлением. У нее не осталось веры. Какую же веру нашел он?
– Ипатия, я старше тебя и мудрее, если мудрость дается опытом. Тебе знакома только одна, красивая сторона медали, я же видел и ее оборотную сторону. Долгие годы блуждал я среди всевозможных форм человеческой мысли, человеческой деятельности, греха и безумия! Я не мог оставаться верным твоему платонизму, – отчего, ты узнаешь впоследствии. Я перешел к стоицизму, эпикуреизму, цинизму, скептицизму и на дне глубокой бездны открыл еще более страшную пропасть, усомнившись и в самом скептицизме.
«О, можно пасть еще ниже!» – подумала Ипатия, припомнив магические фокусы минувшей ночи, но промолчала.
– Тогда, преисполненный презрения к самому себе, я признал себя ничтожнее животных, которые имеют и соблюдают известные законы, в то время как я был собственным Богом, демоном, гарпией[132]. Только благодаря моей собаке, у меня пробудилось сознание собственного существования и бытия других существ, вне меня находящихся, и я слушался ее, так как она была разумнее меня. Бессловесное создание вернуло меня к человеческой природе, к милосердию, самопожертвованию, вере, и к чистой супружеской любви.
Ипатия с удивлением смотрела на Рафаэля. Пытаясь скрыть свое замешательство, она сказала, почти не сознавая, что говорит:
– Супружеская любовь? Так вот та жалкая приманка, ради которой Эбен-Эзра изменил философии?
«Слава Богу! – подумал Рафаэль. – Она не любит меня. В противном случае гордость не допустила бы ее до этой насмешки».
– Да, моя дорогая, – проговорил он громко, – я отказался от философии и от поисков мудрости, потому что истина сама искала и нашла меня. Но, право, я думал, ты похвалишь меня за то, что я хоть раз в жизни захотел последовать твоему примеру и решил вступить в брак, подобно тебе.
– Не издевайся надо мной! – воскликнула Ипатия и взглянула на него с таким стыдом и отвращением, что ему стало неловко за свои слова. – Если ты еще не слышал, то скоро все услышишь и узнаешь. Никогда больше не упоминай мне об этом отвратительном сне, если ты хочешь услышать от меня хоть одно слово!
Рафаэль почувствовал мучительное раскаяние. Ведь он сам подал мысль об этом злосчастном браке! Но Ипатия не дала ему ответить и торопливо продолжала:
– Скажи мне лучше о самом себе. Что означает этот странный и быстрый брак? Какое отношение имеет он к христианству? Я полагала, что галилеяне привлекают к себе новых последователей прелестями безбрачия, как ни грубы и суеверны их представления о нем.
– Я тоже разделял твое мнение, моя повелительница, – подхватил Рафаэль. – Человеческую непоследовательность объяснить мудрено. Суть в том, что однажды меня схватили два епископа и, не осведомляясь о моем согласии, помолвили меня с молодой особой, которую за несколько дней перед тем хотели отдать в монастырь.
– Два епископа?
– Именно. Один был Синезий. Этот добродушнейший и непоследовательнейший хлопотун выдал мой секрет. Но этой частью моей истории я не хочу докучать тебе. Всего замечательнее то, что другим епископом, содействовавшим этому браку, оказался Августин из Гиппона.
– Они готовы на любую подачку, лишь бы добыть лишнего новообращенного, – пренебрежительно бросила Ипатия.
– Ты ошибаешься, моту тебя уверить. Августин откровенно и весьма невежливо заявил нам обоим, что искренне жалеет нас за столь глубокое падение. Но так как в нас не заметно призвания к безбрачию, то он-де не может принуждать нас к нему. Августин в свое время пролил немало горьких слез…
– Ты, кажется, весьма расположен к софисту из Гиппона? – с нетерпением вырвалось у Ипатии, – Но его убеждения, особенно если они противоречат сами себе, для меня не особенно важны.
– Мне не важно, последователен он или нет, – несколько заносчиво отвечал Рафаэль. – Я пошел к нему не для того, чтобы он учил меня взаимоотношениям полов, а для того, чтобы он рассказал мне о Боге. На этот счет я узнал от него достаточно. Это-то и заставило меня вернуться в Александрию, дабы загладить, если возможно, то зло, которое я причинил Ипатии.
– Разве ты причинил мне зло? Почему ты молчишь? Но знай одно, что каково бы ни было это зло, ты его не исправишь, если будешь пытаться обратить меня в христианство.
– Не будь столь самоуверенной. Я нашел столь великое сокровище, что хотел бы поделиться им с дочерью Теона… Когда мы расставались с тобой несколько месяцев тому назад, я сказал, что, подобно Диогену, иду искать человека. Я обещал сообщить тебе первой, если найду его. И вот я нашел его.
– Я понимаю… Ты говоришь о распятом галилеянине. Пусть будет так, но мне нужен Бог, а не человек.
– Видишь ли, мне всегда казалось, что главным качеством абсолютного Единого является не бесконечность, вечность и всемогущество, а справедливость. Все время приходили мне на ум наши древние еврейские книги, которые говорят о таком Божестве, и я смутно сознавал, что в них, быть может, найду ответ…
– Который я не могла дать тебе. Так вот причина твоей сдержанности! Но почему, почему не сказал ты мне этого раньше?
– Потому, Ипатия, что я был животным. Я утратил всякое понятие о справедливости и не искал ее, боясь, как бы она не осудила меня. Да помилует Бог меня грешного!
Ипатия взглянула на Рафаэля. Этого человека, казалось, преобразило какое-то чудо, но он был все тот же. В нем чувствовалось то же благородное сознание собственной силы, тот же тонкий юмор сквозил в типичном еврейском лице и блестящих глазах, но все его черты стали мягче и приветливее; исчезла маска равнодушного пренебрежения, сменившись выражением глубокой, сосредоточенной любви.
Ипатия смотрела на него и проводила рукой по глазам, как бы стараясь убедиться, не привидение ли перед ней. Так вот кем стал задорный, насмешливый Лукиан[133] Александрии!
