каждая весталка давала обет целомудрия. Наказанием за его нарушение было погребение живьем.
Джош ощутил нахлынувшую грусть. Словно на автопилоте он отпустил кнопку затвора.
— Такой жестокой была награда за любовь?
— Вы романтик. Рим вам очень понравится, — улыбнулся профессор. — Да, за любовь или за страсть.
— Но почему?
— Вы должны понять, что религия в Древнем Риме была основана на строгом моральном кодексе, в котором упор делался на правдивость, честь, личную ответственность, постоянство и верность долгу. Римляне считали, что у каждого живого существа есть душа, однако при этом были очень суеверными. Они почитали богов и духов, имевших влияние на все аспекты их жизни, и полагали, что боги останутся довольны и помогут им лишь в том случае, если все ритуалы и жертвоприношения будут выполнены как нужно. Иначе божества непременно их покарают. Вопреки расхожему ошибочному представлению, древняя религия в целом была очень гуманной. Языческие жрецы имели право жениться, заводить детей и…
Джоша терзали слабые ароматы жасмина и сандалового дерева, которыми обыкновенно сопровождались его погружения в прошлое. Ему приходилось прилагать все силы, чтобы внимательно слушать профессора Рудольфо. Райдера не покидало такое чувство, будто он давным-давно уже знал про эти разрисованные стены и мозаичный пол под ногами, но затем забыл и снова вспомнил только сейчас. Его сотрясали ощущения, с которыми он обычно пробуждался после кошмарных снов, терзавших его с того самого страшного дня.
Джош медленно скользил куда-то вниз, будто качаясь на волнах. Возбуждение острым покалыванием разливалось по рукам и ногам. Он погружался в атмосферу, где сам воздух был плотнее и тяжелее.
Он бежал под дождем. Одежда, промокшая насквозь, тяжело давила ему на плечи. Под ногами чавкала раскисшая грязь. Позади раздавались крики. Он споткнулся, упал и попытался подняться на ноги.
«Сосредоточься! — мысленно приказал себе Джош в другой половине сознания, в которой он оставался в настоящем. — Сосредоточься». Он посмотрел в объектив фотоаппарата на профессора Рудольфо, который продолжал говорить, подкрепляя свои слова возбужденными взмахами рук, отчего луч фонаря как безумный метался по гробнице, освещая то один угол, то другой.
Райдер следил за ним в объектив и почувствовал, как хватка, стиснувшая было его тело, ослабевает. Он не смог сдержаться и облегченно вздохнул.
— С вами все в порядке?
Джош услышал голос Рудольфо так, словно профессор находился за толстым стеклом.
Нет. Разумеется, с ним далеко не все было в порядке.
Шестнадцать месяцев назад Джош выполнял одно задание здесь, в Риме. Как выяснилось, он оказался не в том месте не в то время. Райдер фотографировал сцену оживленного спора молодой женщины с коляской и охранника, и вдруг взорвалась бомба. Погибли террористка-смертница, двое случайных прохожих и Андреас Карлуччи, сотрудник службы охраны. Семнадцать человек получили ранения. Мотив преступления так и не был установлен. Ни одна террористическая группировка не взяла на себя ответственность за этот взрыв.
Впоследствии врачи признались Джошу, что они не надеялись на то, что он останется в живых. Когда он через сорок восемь часов наконец пришел в себя, в его сознании начали всплывать разрозненные обрывки каких-то воспоминаний о людях, которых Райдер никогда не знал, о местах, в которых он никогда не бывал, об эпохе, в которой он не жил.
Ни один врач не смог объяснять, что с ним происходит. Не знали этого и все те психиатры и психологи, к которым Джош обращался, выписавшись из больницы.
Они говорили, что налицо была некоторая депрессия, чего и следовало ожидать после этого страшного происшествия, едва не стоившего ему жизни. Разумеется, синдром посттравматического стресса мог вызывать определенные воспоминания, но вот только не такие, от которых страдал Джош. Эти образы были словно выжжены у него в сознании. Они не оставляли ему выбора. Райдер снова и снова возвращался к ним, терзаясь тщетными попытками найти в них какой-то смысл.
Эти воспоминания не имели ничего общего с грезами, которые постепенно блекнут и со временем полностью забываются. Они следовали бесконечной чередой строго определенных картин, не меняющихся, не развивающихся, не обнажающих внутренние слои, скрытые под их жуткой поверхностью. Эти сине- черно-багровые химеры являлись Джошу средь бела дня, когда он бодрствовал. Видения так донимали его, что в конце концов стали последним ударом, разбившим уже треснувший брак, и привели к отчуждению с многочисленными друзьями, которые не узнавали того затравленного человека, в которого превратился Джош. Теперь все его мысли были только о том, как найти объяснение тем эпизодам, которые он пережил в своем сознании после взрыва.
Шесть таких картин были полными. Кроме них в памяти Райдера возникали и десятки других, обрывочных, от которых ему удалось отбиться.
Эти галлюцинации были словно порождены огнем. Они воспламеняли, жгли, испепеляли его способность оставаться тем, кем он всегда был, продолжать деятельность, поддерживать хотя бы какое-то подобие нормальности. Сколько раз Джош мертвенно бледнел, когда видел в зеркале собственное отражение. Он совершенно разучился улыбаться. Даже складки у него на лице будто в одночасье стали глубже. Но хуже всего обстояло дело с его глазами. В них словно затаился кто-то другой, ждущий случая вырваться на свободу. Джоша донимали мысли, от которых ему не удавалось отгородиться. Они набегали на него неудержимым наводнением.
Он жил, боясь своего собственного рассудка, отображавшего калейдоскоп отрывочных образов. Среди них чаще всего появлялись встревоженный молодой человек, живущий в Нью-Йорке конца девятнадцатого столетия, другой мужчина из времен Древнего Рима, втянутый в яростную смертельную борьбу, и женщина, отдавшая все ради своей пугающей страсти.
Она сияла в лунном свете, сверкая прозрачными каплями воды, плакала навзрыд, раскрывала свои объятия и предлагала ему то же самое спасение, которое он предлагал ей. Самой жестокой шуткой была та неистовая физическая реакция, с какой его организм откликался на эти видения. Неудержимое вожделение превращало все его тело в одно мучительное невыносимое желание ощутить аромат этой женщины, прикоснуться к ее коже, увидеть ее глаза, впитывающие его образ, почувствовать, как она принимает его в себя, посмотреть на ее лицо, расплывающееся в наслаждении, безумном, бесстыдно выставляющем напоказ все, сознавая, что и он сам ничего от нее не скрывает. Они ничего не таили друг от друга. Это было бы недостойно того преступления, которое совершили эти люди.
Нет, это были не воспоминания, порожденные посттравматическим стрессом, не психотические эпизоды. Эти образы сотрясали Джоша до самого основания. Они вмешивались в его жизнь, мучили его, отнимали силы, не позволяли вернуться в тот мир, который он знал до взрыва, до больницы, до того, как от него окончательно ушла жена.
Один врач выдвинул предположение, что галлюцинации обусловлены каким-то невралгическим расстройством. Джош обратился к крупнейшему специалисту-неврологу в надежде на то, что тот — каким бы странным ни казалось это желание пациента — обнаружит какую-то остаточную травму головного мозга, следствие того ранения, которое и объясняло бы кошмары, терзающие его наяву. Самые совершенные тесты ничего не обнаружили, и расстройству Джоша не было предела.
Выбора у него больше не было. Джошу оставалось только исследовать невозможное и иррациональное. Поиски истощили его, но он не мог не довести их до конца. Ему требовалось понять, что с ним происходит, даже если это означало бы признание чего-то такого, во что он никогда не Берил и не мог поверить. Или он сошел с ума, или у него развилась способность снова попадать в те жизни, которые он прожил раньше. Единственный способ узнать истину заключался в том, чтобы выяснить, происходят ли перевоплощения на самом деле, возможно ли это.
Вот что в конце концов привело Джоша в фонд «Феникс», к доктору Берил Талмэдж и Малахаю Самюэльсу. На протяжении двадцати пяти лет они зафиксировали свыше трех тысяч случаев регрессии в прошлую жизнь, происшедших у детей в возрасте до двенадцати лет.
Джош сделал еще одну фотографию южного угла гробницы. Прикосновение к гладкой металлической
