– В Италию. Как можно ближе к Сиене.
– Какая в этом выгода? У тебя в распоряжении пиратский корабль, и мы втроем, с этим громадиной- скандинавом, могли бы добыть в этих водах целое состояние.
– Выгода? – Жан кивнул. – В некотором смысле. Но в данном случае больше подходят слова «освобождение» и «искупление».
– Похоже, это интересная история. Сможешь скрасить наше плавание рассказом. – С этими словами хорват повернулся, чтобы идти.
– Погоди! – Жан только что осознал случившееся. – А почему ты не уплыл с остальными… прости… пиратами? Разве твой дом не там?
Джанук обернулся:
– Один из домов. Но те, кто сражались с нами и остались живы, должны были меня узнать. Сегодня я стал капитаном корсаров, который воюет против своих. И потом, у Хакима ибн Саббаха добрая дюжина братьев, и все одинаково злобные. После сегодняшнего мне даже спать спокойно нельзя. Так что пока я буду везти тебя в Ливорно, у меня найдется время поразмыслить над моими планами. Ливорно в Тоскане, примерно в одном дне езды от Сиены. Это тебе подходит?
– А тебе?
– Ливорно – вольная гавань, гнездо воров, шлюх и убийц. Там люди готовы перерезать тебе горло за грош и поставить на кон собственную бабку. – Он улыбнулся. – Город как раз по мне.
«Персей» наконец отцепился от «Серебряной Змеи», и, пока Джанук говорил, корабли неожиданно разошлись. С Лавальером согласились остаться очень немногие: большинство гребцов предпочли присоединиться к Жану, так что теперь на веслах сидели преимущественно солдаты, и работали они не слишком ловко. Да Коста, у которого во французских портах осталось слишком много жен, не пожелал выбрать жизнь пирата, и теперь он лежал между скамьями. Жан перебинтовал ему ногу, закрепив перелом шинами. Корабли находились еще достаточно близко, так что было слышно, как старик повествует лежащим рядом с ним раненым:
– Вот я и шкажал моему дружку Джануку: не жабудь, как я учил тебя штрелять иж лука…
Жан наблюдал за тем, как Лавальер – единственный оставшийся в живых командир – взялся за оброненную Корбо плеть и принялся стегать гребцов. Повернувшись спиной к этому зрелищу и лицом к заходящему солнцу, Жан устремился мыслями в Тоскану и к своей клятве.
– Еще немного, миледи Анна, – тихо проговорил он. – Еще совсем немного.
Джанук отдавал приказы морякам. Свежий ветер усиливался, а вечерняя звезда показывала новый путь.
И тут между корсаром и звездой возникла огромная тень.
– Ты все-таки скажи мне, – пророкотал Хакон, – мне это весь день не дает покоя.
– Что тебе не дает покоя, скандинав?
– Ты сказал, что для того, чтобы остаться живыми в сражении на галере, нужно помнить три вещи. А потом назвал только две. Спрятаться под скамьями…
– Да.
– И дождаться второго залпа.
– Правильно.
– А что третье?
– Третье? – Джанук прижал руки к щекам. – Ты хочешь сказать, что я не назвал вам третью вещь? Но она же самая главная!
– Да! – взорвался скандинав. – Так что это такое?
Джанук подмигнул:
– Не дать себя убить.
Глава 4. ТЕМНИЦА
Звук был едва слышен и почти не различался на фоне остальных шумов темницы: постоянного стука капель воды, стекавшей по позеленевшим стенам, шебуршания крыс в протухшей соломе, бормотанья, плача и храпа узников, находящихся в разных степенях безумия. Их объединяло одно: все они были безрукие. Однако чуткий слух, обостренно воспринимающий подобные вещи, мог уловить стоны человека, испытывающего страшные муки.
Фуггер обладал именно таким слухом. Ему достаточно долго пришлось слушать самого себя и тех, кто умирал на его виселице. Двое из семи безруких исчезли за дверями камеры. Оба не вернулись, и только изредка раздававшийся на пределе слышимости вопль ужаса отмечал ход времени, хотя Фуггеру казалось, что он провел здесь всю ночь и часть следующего дня. Он забился дальше в угол, стараясь не придавить ворона, который все еще прятался у него под рубашкой. Теплое тело птицы, прижавшееся к его спине, служило утешением. Слабым утешением.
– Что я наделал, Демон, милый? – прошептал он. При звуках его голоса ком лохмотьев рядом с ним вздрогнул, издал бессмысленный крик и снова погрузился в сон. Им оставили бочонок вина, и они его допили – все, кроме Фуггера. Он не хотел терять способности соображать. Больше ничего у него не было.
«И много мне от этого пользы! – подумал он. – Я поменял отбросы под виселицей на камеру смертника, вымышленных фурий на настоящих, облеченных вонючей плотью. О чем я думал, когда пытался сравняться с каким-то героем из старинных историй? Что я могу сделать здесь? Только подхватить крики тех, кого уже забрали».
Тут раздался совершенно другой вопль: это дверь заскрипела на петлях.
