Жан уже довольно долгое время погружал оселок в воду и водил его вдоль обеих кромок косыми длинными движениями, когда тень заслонила ему солнце.
– У тебя есть все, что нужно? – спросил Такнелл, не сводя глаз с меча, лежавшего на коленях француза.
– Все, о чем я мог бы пожелать, – ответил Жан, возвращая меч в мягкие кожаные ножны. – Уже время?
– Время? – непонимающе переспросил Такнелл.
– Идти на вторую встречу с королевой, – мягко пояснил Жан. – Она попросила, чтобы я пришел ближе к закату.
– Да. Пора. Ты должен следовать за мной. – Но офицер не тронулся с места, не отрывая глаз от меча. Жан ждал. Всегда находился кто-то, кому нужно было поговорить с ним о том, что ему предстояло сделать. Как правило, это был родственник, иногда – слуга или друг. – Но я уже сказал тебе: она не королева. Вчера король лишил ее титула.
Он пытался говорить хладнокровно, однако из этого ничего не получилось.
– Так часто бывает, – сказал Жан. – Когда врага низводят до положения простолюдина, это…
– Она не простолюдинка! – взорвался Такнелл. – Она бесконечно благородна, несравненно прекрасна, а он… – Англичанин отвернулся, пытаясь скрыть гнев и боль, исказившие его лицо. И совершенно детским голосом добавил: – Я отдал бы за нее жизнь. Охотно.
– Боюсь, такую замену не примут.
Жан осторожно положил руку Такнеллу на плечо. Тот сразу же отстранился. Как неизменно убеждался Жан, жалость быстрее всего заставляет мужчин проявить твердость.
– Занимайся своим делом, француз! – прорычал Такнелл.
Он отвернулся, дождался, чтобы Жан убрал меч, а потом снова привел его на газон.
Она ждала его там с двумя дамами. Как только он появился, они прервали разговор.
– Мсье Ромбо, надеюсь, мой доблестный Такнелл хорошо с вами обходится.
– Превосходно, ваше величество, – ответил он, на что она махнула своей шестипалой рукой:
– Ко мне не следует так обращаться. Так повелел король, а он не из тех людей, кого можно гневить или разочаровывать. – Анна Болейн обвела взглядом смущенные потупившиеся лица. – Почему вы все такие мрачные? Разве вы не понимаете, какое это облегчение – снова стать женщиной после тысячи горестных дней в качестве королевы? Моей голове легче без короны, а скоро и плечам станет легче… – Она замолчала. – Извините, мсье Жан, дорогой доктор: англичане обладают ужасной привычкой шутить перед лицом несчастий. Это, может быть, и хорошо для меня, но не для тех, кому я дорога. Простите меня, – обратилась она ко всем. – Однако у нас остается эта проблема с обращениями. Если я не королева, то, возможно, я по-прежнему леди? «Леди Анна» – звучит как героиня какой-нибудь жуткой баллады… впрочем, я и есть героиня такой баллады. Как насчет просто «Анны Боллен»? Так меня зовут в моем родном Норфолке, где не признают, важничанья. Нет? Хорошо, а как вы называли свою любимую, Жан Ромбо, свою первую возлюбленную из долины Луары? Может, мне похитить ее имя, раз уж я собираюсь похитить последнюю ласку у ее дружка?
Тут она рассмеялась, хотя остальные не присоединились к ней, и в ее смехе Жан услышал что-то, что напомнило ему о Лизетте, когда он впервые увидел, как эта десятилетняя девочка ловит кур на отцовском дворе. Или когда ей было четырнадцать и он поцеловал ее на берегу реки. Или в шестнадцать с венком невесты в волосах. Или в двадцать пять, когда он так долго был на войне, а она все ждала его, хотя все уже стали называть ее старой девой. И последние пять чудесных лет, проведенных вместе.
Жан на секунду закрыл глаза, а когда снова открыл их, то нырнул прямо в глубину глаз Анны, потому что она шагнула ближе. Она заговорила, но ему показалось, что ее губы не двигаются, а слова звучат прямо у него в голове.
– Лизетта? Красивое имя. Но кажется, оно слишком драгоценно, чтобы брать его взаймы.
Жан снова почувствовал неуверенность, потому что был убежден в том, что не произнес вслух ни звука – и все же эта женщина с легкостью прочла его мысли. Она поймала его мысль. Он, безликий, человек в маске – оказался открыт перед нею.
– Пройдитесь со мной, – сказала Анна Болейн. – Думаю, мы обсудим имена и титулы потом.
Они снова стали кружить вдоль газона – и ходили там еще долго после того, как солнце село и Тауэр оказался во власти холода. Жан не мерз: казалось, холод остается вне его, потому что они снова говорили о теплых краях, отделенных от них временем и пространством, о днях бесконечного лета подле реки, о вкусе молодого вина, которое на Луаре изготавливали так, как нигде больше, о праздниках, проделках и приключениях юности. Ее мир был совсем иным. Она принадлежала двору, который часто там останавливался, он – полям и деревне, хотя его отец из простого крестьянина превратился в землевладельца, хозяина постоялого двора и поставщика армии. Однако их объединяли воспоминания о земле – о заливавшем ее свете, о цвете почвы.
Жан поймал себя на том, что рассказывает Анне о вещах, которые не открывал прежде никому: о жене и дочери, об их внезапной смерти от чумы. В свою очередь он был сначала смущен, а потом и зачарован повестью о ее жизни при французском и английском дворах, с которыми он соприкасался крайне редко. Ее истории были смешными, безоглядно смелыми, порой – поразительно грубыми. А когда она вдруг принималась громко хохотать, складываясь от смеха пополам, он тоже начинал смеяться, а потом смотрел на нее и вспоминал о том, что завтра ей предстоит умереть. Он приехал, чтобы лишить ее жизни. Избавить ее от ненужной боли и сохранить некое достоинство – да; но тем не менее убить. И, вспоминая об этом, он испытывал недоумение. У него уже бывали благородные клиенты, которым вроде бы хотелось сблизиться с ним перед концом. Они открывали такие интимные вещи, какие обычно говорят только на исповеди. Но сейчас все происходило по-другому. Анна Болейн желала добиться близости – и ей это удалось. На это должна была существовать какая-то причина, но Жан не мог сообразить, в чем тут может быть дело.
Прошло несколько часов, прежде чем Такнелл приблизился, чтобы увести ее, и за это время Жан прекрасно понял, почему король низверг свою возлюбленную церковь ради этой женщины: она заслуживала не меньшего, чем переполох на небесах и на земле. И дело было не в красоте ее лица или тела. То, что он испытывал, нельзя было назвать желанием, хотя она была обольстительнее рая. Тут
