и огромным куском льда. Эмма предположила, что лед служит для сохранения в купе прохлады, хотя еще не наступил жаркий сезон. Распахнув маленькую дверцу, она обнаружила закуток, в одном углу которого красовался стульчак, а в другом – душ с небольшим отверстием в полу для стока воды. Смутившись, Эмма поспешила затворить дверцу и перевела взгляд на окно купе: оно было снабжено шторой для защиты от солнца и пыли, а также сеткой от насекомых.
– Неплохо, Сакарам, – бросил Кингстон своему слуге. – А как насчет отдельного купе для мисс Уайтфилд?
– Не удалось, саиб, – ответил слуга без тени раскаяния. – Ей придется ехать здесь, вместе с вами. Единственное свободное место было в вагоне с паттах-валлах.
Эмма содрогнулась при мысли о путешествии в обществе полуодетых людей. Кингстон скривил губы:
– Придется потесниться. Если мисс перенесет столь близкое соседство, то я – тем более.
Эмма неуверенно опустилась на обитое кожей сиденье и уставилась в окно. Кингстон сел напротив. Спустя несколько минут, проведенных в напряженном молчании, раздался паровозный свисток. Поезд дернулся, громыхая.
– Значит, обходимся без дезинфекции? – протянул Кингстон, вытягивая длинные ноги и расстегивая пиджак и жилет. Устраиваясь как можно удобнее, он не испытывал ни малейшего смущения.
– Дезинфекция?.. – Эмма не поняла, о чем идет речь.
– Всякая мэм-саиб на вашем месте прежде всего вооружилась бы флаконом с дезинфицирующим средством и протерла сиденья. Вы не боитесь заразы, мисс Уайтфилд?
– А что?
– В этой стране свирепствуют болезни в отличие от Англии.
– Вы хорошо знаете Англию?
– Несколько лет учился там в школе. – Ответ прозвучал уклончиво. – Но скучал по Индии. Здесь я родился, здесь моя родина.
Эмма сомневалась, стоит ли продолжать расспросы, хотя ее и разбирало любопытство. Она опасалась обидеть его неосторожным вопросом, тем более что он уже признался в своей чувствительности к сплетням, и решила отложить расспросы до той поры, когда познакомится с ним получше.
– А моя родина – Шропшир. Но я по нему совершенно не скучаю. Очень рада, что оказалась в Индии и еду в Парадайз-Вью. Меня всегда тянуло в центральную часть страны.
– Считайте, что вам повезло. – Он откинул голову и закрыл глаза. Беседа естественным образом оборвалась.
Сначала поезд полз медленно, потом набрал скорость. Шум в вагоне стал оглушительным. Эмма тоже откинула голову и стала прислушиваться к стуку колес. Однако полностью расслабиться, как Кингстону, ей не удавалось. Она чувствовала голод, но не знала, где и когда она сможет поесть. Ее стало клонить в сон, но она не могла найти место, где прилечь.
Кингстон дремал, избавив ее от пристального взгляда своих опасных синих глаз. Он глубоко дышал, но его рот оставался при этом закрытым – фокус, которому она искренне завидовала. Она бы тоже перестала бороться с усталостью, но боялась, как бы во сне не разинуть рот и не превратиться в посмешище. В конце концов она села ближе к окну, приподняла штору и сетку и залюбовалась проносящейся мимо пышной зеленью. Раньше Индия представлялась ей выжженной солнцем пыльной страной, однако в это время года штат Бенгал поражал богатой растительностью; то же самое она наблюдала во время плавания на пароходе вверх по реке Хугли сразу после приезда.
Повсюду в изобилии росли бананы, кокосовые и финиковые пальмы. В отдалении зеленели рисовые поля. Берега Хугли были застроены богатыми домами, здешние же жилища были куда скромнее и больше напоминали колониальные домики дак, о которых ей приходилось слышать. Это были квадратные строения с толстыми саманными стенами, спасающими от жары, и крышами из черепицы или соломы. Дома побогаче имели веранды.
Пока Эмма размышляла о том, кто живет здесь и какой жизнью, поезд увозил ее все дальше от Калькутты и от всего, что было ей хоть немного знакомо.
С наступлением вечера в купе появился Сакарам. Он поставил между Кингстоном и Эммой небольшой столик и исчез. Вскоре он вернулся с двумя фарфоровыми блюдами, накрытыми белоснежными салфетками. Ловко поставив блюда на столик, он разложил рядом с ними приборы и убрал салфетки. Перед Эммой был превосходный ужин, состоявший из издающего восхитительный аромат овощного карри поверх дымящегося риса, кисло-сладкой приправы чатни, свежих фруктов и подобия компота.
К вящему изумлению Эммы, Сакарам налил в хрустальные бокалы вино.
– Я не увлекаюсь спиртным, – промолвила она, когда он подал ей бокал.
Кингстон саркастически приподнял одну бровь. Раскачивавшаяся под потолком керосиновая лампа отбрасывала на его лицо тень, придававшую ему сходство с сатиром.
– Неужели? А «гвоздь»?
Так называлась смесь виски с содовой, заливаемая в толстые зеленые бутылки, – популярный среди обоих полов напиток в британских клубах Индии; не меньшей популярностью пользовался джин с индийским тоником под названием «бурав». «Гвоздь» назывался так потому, что каждая выпитая рюмка была гвоздем, вгоняемым в собственный гроб. «Гвоздю» и «бураву» отдавала должное даже Рози, но Эмма пока что держалась. В ответ на вопрос Кингстона она покачала головой:
– В порядке исключения могу выпить рюмку рома или молочного пунша.
– Мне очень жаль, но, полагаю, этих напитков Сакарам вам предложить не сможет. Или сможешь, Сакарам?
Черные глаза Сакарама сверкнули.
– Нет, саиб. Простите за нерадивость.
