Недели две спустя сил у меня заметно прибавилось, и доктор Алабастер, часто меня навещавший, объявил, что скоро мне можно будет встать с постели. Члены семейства бывали у меня по-прежнему, а Эмма проводила в моей комнате большую часть дня: читала мне вслух, беседовала со мной или шила, пока я дремал. Через несколько дней после нашего последнего разговора я сказал Эмме, что могу теперь поведать историю своей жизни, и, хотя мне легче было бы довериться ей одной, нет оснований что-либо утаивать от ее родителей; и мы условились, что она подробно передаст им мой рассказ.
Итак, за неделю с небольшим Эмма узнала от меня почти все (я опустил только кое-какие подробности из жизни матушки): она оказалась замечательной слушательницей, очень чуткой. Я описал свои ранние годы, проведенные с матушкой в Мелторпе, и начало наших финансовых невзгод, возникших, как я пояснил, из-за чрезмерного доверия матушки к своему юристу — мистеру Сансью, который затеял интригу с целью ввести ее в обман.
Я упомянул о кодицилле, унаследованном матушкой от ее отца, и обрисовал его значение для семейства Момпессонов. Описал попытки матушки и мистера Фортисквинса получить от них долг в виде ежегодной ренты с их имения; а мой рассказ о том, какой прием сэр Персевал с супругой оказали матушке, когда мы очутились у них в доме, вызвал у Эммы взрыв возмущения.
Описав наше бегство в Лондон и холодное равнодушие миссис Фортисквинс, а также предательство Биссетт, которая выдала наш тайный адрес бейлифам, я все же не стал вдаваться в подробности нашей жизни с мистером и миссис Избистер и постарался всячески затушевать характер его ночной деятельности. Далее я рассказал о наших попытках зарабатывать себе на хлеб вместе с мисс Квиллиам; наше постепенное полное обнищание; попытку продать кодицилл Момпессонам; недоразумение, связанное с мисс Квиллиам и мистером Барбеллионом; уловку миссис Фортисквинс, хитростью подстрекнувшей нас передать кодицилл в руки мнимого мистера Степлайта, благодаря которому документом завладели наши враги. Эмма крайне огорчилась, услышав, что нашим врагом было семейство моего отца — Клоудиры, и в особенности ее расстроили мои указания на причины, по которым они желали мне смерти: если теперь, как надо полагать, кодицилл предъявлен в суд, то, если я умру раньше мистера Сайласа Клоудира, он немедленно станет владельцем имения Хафем. Для пущей ясности я коротко изложил то, что вычитал в записях матушки: получение кодицилла дедушкой в комплоте с мистером Клоудиром; события, приведшие к браку моих родителей, и убийство дедушки, а также взятие под стражу моего отца как душевнобольного преступника.
Эмма, глубоко взволнованная моими откровениями, призналась, что вполне понимает теперь мое нежелание назвать свое подлинное имя. С нараставшим сочувствием слушала она мое повествование о школе, куда меня направил мистер Степлайт, хотя я смягчил в рассказе все связанные с ней ужасы и обошел молчанием историю Стивена Малифанта и обстоятельства, приведшие к его смерти. Ни словом не обмолвился я и о ситуации, в какой застал матушку по возвращении в Лондон: я сказал только, что нашел ее больной и в крайней бедности после того, как с ней жестоко обошлись миссис Фортисквинс и мистер Сансью и она была заключена в тюрьму Флит. Я был тронут вниманием, с каким Эмма следила за моим рассказом: когда я упомянул, что сэр Персевал отказал матушке в помощи, она выразила не меньшее, чем я сам, недоумение этим, поскольку, как представлялось, в интересах Момпессонов было поддерживать жизнь моей матушки — наследницы Хаффамов. О смерти матушки я едва нашел в себе силы рассказать совсем коротко, и мои чувства, которые я не сумел скрыть, глубоко затронули мою собеседницу.
— Где это произошло? — спросила Эмма.
Я назвал этот гнусный дворик.
— И чтобы ее похоронить, вам нужно было обратиться в приход?
— Да, — ответил я, стараясь не ворошить воспоминаний.
— И какое имя внесли в запись? — Я молча смотрел на Эмму, но она, глядя мне прямо в глаза, сказала: — Я спрашиваю об этом потому, что отец очень озабочен, как обеспечить вам безопасность, и попрошу его поговорить об этом с вами.
Чувствуя себя пристыженным, я проговорил:
— Вы обращаетесь со мной лучше, чем я того заслуживаю. Отвечу: имя, которое я назвал приходскому клерку, — Мелламфи.
Я продолжил рассказ, описав, как попал в «остов» и жил с Барни и его бандой, пока постепенно не уяснил, что они не остановятся ни перед чем — вплоть до убийства. Эмма, охваченная ужасом, была также не менее моего озадачена моим открытием — что Барни был тем самым взломщиком в Мелторпе много лет тому назад.
В заключение я описал свой побег из «остова», путешествие к дому дедушки, отказ старого мистера Эскрита впустить меня в дом и встречу с мальчишкой, который и привел меня к дому Эммы.
Должен уточнить, что мой рассказ не был столь же связным, каким выглядит здесь: порой те или иные обстоятельства требовали разъяснений, которые побуждали меня нарушать строгую хронологическую последовательность. Помимо смерти и похорон матушки, Эмму более всего интересовало ее описание той ночи, когда был убит мой дед. Мы не единожды перебрали все подробности, и Эмма разделила мои подозрения относительно того, что мотивом для убийства могло стать завещание, упомянутое дедушкой.
— Какая жалость, что у вас нет теперь его письма! — проговорила Эмма, и меня глубоко растрогало ее горячее участие в моих бедах.
По окончании моего рассказа Эмма сказала:
— Отец желал бы поговорить завтра о вашем будущем. Вы достаточно хорошо себя чувствуете?
Я ответил утвердительно и, оставшись один, поразмыслил о том, насколько более легким сделалось для меня бремя ответственности после того, как во мне принял участие сочувственный слушатель.
На следующий день Эмма вошла ко мне в комнату вместе с отцом. Пока он придвигал стулья для себя и для дочери поближе к моей постели и торжественно усаживался, у меня мелькнула мысль, что он — единственный из членов семейства, к кому я не в силах питать безоговорочного расположения. Говорил мистер Портьюс холодно и напыщенно, а сидевшая рядом Эмма улыбалась мне, словно желая выказать сердечную теплоту, которую ее отец питал ко мне, не умея выразить ее внешне.
— Моя дочь, — начал он, сложив вместе коротенькие толстые пальцы, — передала мне все, о чем вы ей рассказали, и я взялся поразмыслить, какие меры следует предпринять, дабы наилучшим образом оградить вас от лиц, могущих причинить вам вред. Для меня очевидно, что многое зависит от исхода различных тяжб, которые рассматриваются в канцлерском суде. Хотя, — добавил он с усмешкой, — будучи скромным адвокатом, я не имею доступа к тайнам суда лорд-канцлера. Посему я взял на себя смелость обратиться за консультацией к юристу-солиситору, мистеру Гилдерсливу, моему приятелю, которому я вполне доверяю, и изложил ему все ваши обстоятельства — разумеется, строго конфиденциально.
— Вы очень добры, мистер Портьюс.
— Вовсе нет, вовсе нет, — возразил мистер Портьюс, явно смущенный моей благодарностью. — Мистер Гилдерслив полагает, что вам как сироте (по крайней мере, в юридическом смысле) наилучшим способом защиты от махинаций других сторон явилось бы прямое обращение в канцлерский суд с просьбой об опекунстве.
Обратиться в канцлерский суд! При одной мысли о возможности проникнуть в самое средоточие тайн, которые окутывали всю мою жизнь, меня охватило сильнейшее волнение.
— Что я должен сделать?
— Процедура, насколько мне известно, довольно простая. Вы попросту подтверждаете свою личность показанием под присягой — в данном случае устным, которое необходимо подкрепить показаниями свидетелей. Из числа тех, кого легко разыскать.
— Но не кажется ли вам, мистер Портьюс, что мое положение наиболее безопасно, если мои враги считают меня умершим, а именно в это они и поверят, если я просто-напросто исчезну?
— Совершенно неважно, что кажется
— Но каким образом они смогут отыскать меня теперь? Никто не знает, что я здесь.
— Вы в этом уверены? Дочь сообщила мне, что предводитель банды, попавшейся вам в
