наблюдают»; «Эмили падает с лестницы»; «Папа готовит воскресную проповедь»; «Эмили, Анна и Ли спасают котят! (Собака вышла очень плохо)».
Рисунок с изображением этого героического подвига запечатлел трех девочек в фартуках и капорах, палками и щетками отгоняющих нечто похожее на пятнистую свинью с клыками. С.Т. усмехнулся. На заднем плане, около грабель, пять клякс с ножками, вероятно, изображали подвергающихся опасности котят.
Между последней страницей и обложкой была сложенная вырезка из «Лондон Газетт». Он аккуратно развернул и разгладил ее.
«Именем короля» — так начинался длинный список разыскиваемых преступников. С.Т нашел свое имя в нижней его трети. «Называет себя Принцем Полуночи или, по-французски, Сеньор дю Минюи. Рост шесть футов, глаза зеленые, волосы каштановые с золотом, ведет себя как дворянин, отличные манеры, брови необычно загнуты кверху. Ездит на прекрасном черном жеребце высотой шестнадцать ладоней, без особых отметин. Тот, кто откроет местонахождение этого человека судьям Его Величества, получит в награду три фунта».
— Три фунта? — произнес в изумлении С.Т. — Только три проклятых фунта?
В дни его славы за него обещали двести фунтов, и его имя возглавляло такой перечень, когда он в последний раз видел его в руках ищеек магистрата. Неудивительно, что его никто не беспокоит в этом медвежьем углу — Коль дю Нуар.
Три фунта. Какая жалость.
Он засунул альбом обратно в сумку и встал. Все еще осторожно шевеля пораненным пальцем, он сложил платье, засунул его в сумку и, взвалив ее на плечо, покачал головой в удивлении, что такая хрупкая, хорошо воспитанная девушка из порядочной семьи умудрилась пересечь пол-Англии и всю Францию.
Одна. В поисках его.
К ночи он сумел влить в нее с ложки две миски супа. В полубреду она то слабо проклинала его, то звала на помощь родителей, а потом ей стало хуже, силы ее иссякли, она уснула. Временами он долго смотрел на кровать, чтобы убедиться, что она дышит.
Уж пусть она умрет, и все кончится. Он сидел в неярком свете камина, опираясь головой на каменную стену, и ждал. Он вдруг осознал, что ему придется хоронить ее. Он попытался представить место, в котором это можно сделать, — Боже, в каком угодно, только не там, где придется проходить — этого ему не вынести. Он подумал, как будет жить в замке, совсем один, без Немо — и почувствовал, что в душе его зияет черная пропасть отчаяния.
Он встал и вытер девушке лоб. Она не проснулась, даже не шевельнулась, и он в панике смотрел на нее, пока наконец не увидел, как слабо вздымается и опадает ее грудь.
Сейчас, в теплом свете горящих поленьев, лицо спящей девушки казалось мягче. Более человечным. Он мог себе представить, как она улыбается. Он подумал о шелковом платье и туфельках, увидел мысленно гостиную в доме обеспеченных людей, серебряный чайный сервиз и ее среди всего этого…
С.Т. знал эти гостиные. И знал их обитательниц. Очень близко знал. Их смелости могло хватить на рандеву в темном саду, на флирт в беседке или под сводами лестницы. Однажды у него было чрезвычайно опасное — и пылкое — свидание прямо под строительными лесами в огромной зале, и запах стружек и штукатурки связывался у него с тех пор со сладковатым ароматом пудры и нежной кожей. Дама была готова оставить ради него своего достойного супруга, она заявляла, что у нее хватит смелости и на это, но С.Т. не мог бы представить ее проделавшую путь в одиночестве от севера Англии до Прованса. Пылкая дама не оставила даже записки, когда вышеназванный супруг вернулся, чтобы положить конец ее бесстрашию и забрать ее домой.
Женщины.
С.Т. сидел, уйдя мыслями в прошлое. В Ли Страхан было что-то такое, что воскрешало в его памяти былое во всей славе и муке. Каким, блистательным безумцем был он тогда — полон жизни и сил, каждый шаг — рискованное предприятие, каждая ставка — состояние; даже память о былом казалась реальнее настоящего…
Харон в безлунную ночь, черная тень с серебряными подковами, крики и золото вспышек пистолетной стрельбы…
Он закрыл глаза. Он чувствовал, как сильнее забилось сердце, вновь ощутил прежнее возбуждение. Он снова чувствовал маску на лице, тяжесть черного плаща, запах конского пота и металла на перчатках. Горло обжигал холодный воздух, оно пересыхало в горячке сабельного боя, когда нужно было то пришпоривать, то осаживать Харона: шаг вперед, шаг назад, пируэты, броски. Блеск серебряных копыт в ночной тьме: лошадь-призрак, летящая по воздуху.
Надменность, расчет при жарком внутреннем возбуждении вели его тогда по жизни. Он двигался в полутьме-полусвете между богатством и ужасающей нищетой, где его ремесло вовсе не казалось преступным — при такой глубокой несправедливости, царящей на свете. Он тщательно выбирал, кого поддерживать, а кого преследовать. Он следил за своими живыми мишенями, тенью скользя за ними по светским гостиным, ухоженным паркам и сверкающим, маскарадам; джентльмен, такой же, как все, вне подозрений, надежно защищенный уважаемым старинным именем Мейтландов, он выбирал себе самых слепых, самодовольных и самовлюбленных.
Но он не был борцом за великую идею. У него никогда не было такой цели. Для него были важны радость игры, риска, презрение к закону. В душе он был истинным анархистом, выступавшим на стороне хаоса. Пока хаос не обернулся против него самого.
Он глубоко вздохнул и растер ладонями лицо… Потом взглянул на кровать и сел прямее.
Глаза девушки были открыты. Когда он встал, она взглянула на него. На мгновение на лице ее мелькнула улыбка, но затем выражение изменилось, словно девушка переживала хороший сон, а окончательно проснувшись, увидела, что все плохо. Помрачнев, она отвернулась от него.
— Я же говорила, чтобы вы не оставались со мной, — сдавленно произнесла она.
Он нахмурился, глядя на нее, на тонкий слой испарины, выступившей на бледной коже. Лихорадочный румянец, казалось, немного уменьшился, но в свете огня камина трудно было разглядеть наверняка. Протянув руку, он дотронулся до ее лба.
— Жар спал, правда? — равнодушно произнесла она. — Я выживу.
Лоб ее был еще теплым, но не горячим. Он внимательно посмотрел на нее.
— С Божьей помощью, — сказал он.
— При чем тут Бог? — ее голос был слаб, но в нем звучала легкая издевка. — Нет никакого Бога. Просто жар спал. К утру все будет… нормально. — Она закрыла глаза и отвернулась. — Видно, меня ничто не может убить.
Он налил ей воды.
— Недавно я в этом не был так уж уверен.
Она смотрела на протянутую чашку. Некоторое время не шевелилась. Затем с усталым возгласом согласия подняла руку. С.Т. увидел, что рука дрожит. Он поставил чашку и взбил ей подушку, а девушка приподнялась и полусела в кровати.
Она пила воду маленькими глотками, держа чашку обеими руками. Глаза ее блуждали по комнате, без большого интереса рассматривая ее. Потом взгляд задержался на нем.
— Вы поступили глупо, когда остались здесь.
Он потер ухо. Она следила за ним, наполовину заслонив лицо чашкой. Он взял у нее воду, пока она не разлила ее трясущимися руками.
— А что мне оставалось? — спросил он. Ресницы ее поднялись. Взгляд ясно говорил, что она не понимает, как люди могут быть такими безмозглыми. Он поставил чашку и сдержанно улыбнулся.
— Я здесь живу, — сказал он. — Больше мне некуда идти.
Она закрыла глаза и опустила голову на подушку.
— В деревню, — слабо сказала она.
— И принести туда лихорадку?
Она покачала головой, не открывая глаз.
— Глупый человек… глупый человек. Если бы вы ушли… как только я сказала. Заразиться можно только… при близком контакте.
Он молча смотрел на нее, пытаясь решить, насколько связно она говорит, и действительно ли ей стало
