были, как долгие годы, ибо моему другу, в ту пору четырнадцатилетнему, «посчастливилось» стать помощником Диблиса на корабельном камбузе и исполнять обязанности буфетчика, отвечавшего за холодные закуски. Кроме того, он должен был кормить всяческую обитающую на борту живность, запасенную для питания команды во время долгого плавания, — коз, кур, уток и прочий пока еще не зарезанный провиант. Поэтому он и получил свое прозвище: Утенок Джимми, или попросту Утя.
То, что Диблис проявил себя в том плавании как человек жестокий и непредсказуемый, сущий мерзавец с вечера, а с утра мерзавец вдвойне, ничуть не удивило меня. Мне рассказали, что из-за него юноша пытался покинуть судно и скрыться в диких калифорнийских лесах; он поступил бы так, не появись у него некий таинственный защитник. Однако ни эта, ни какая-либо другая история не подготовила меня ко всему, что я увидела позже: на «Афее» кок обращался с Каликсто крайне непристойно и собирался подвергнуть того извращенным жестоким унижениям. Вскоре мне волей-неволей пришлось вмешаться.
На борту «Афея» нас было восемь: капитан, кок, четверо матросов, Кэл и я. Диблис с Утенком спали в маленьком трюмном помещении, расположенном рядом с рулевым механизмом. Три спальных места располагались в носовой части судна, и на них по очереди спали пятеро остальных, в том числе и я (у капитана, конечно, имелась собственная каюта). Но если четыре матроса команды могли занимать свои койки только посменно, то есть двое спали, когда другие двое стояли на вахте, то моя койка принадлежала только мне, и это обстоятельство вскоре сделало меня объектом зависти и вражды. Всякий раз, закончив работу, матрос или сразу двое ложились в постель и вскоре начинали храпеть, предварительно собственноручно удовлетворив свою потребность в любви, причем не слишком стесняясь, и старались проделать все как можно быстрее, дабы бесстыдное занятие не отнимало чересчур много времени, которое они предпочитали потратить на драгоценный сон. В результате к зловонию кубрика добавлялся еще один специфический запах. В трюме и без того пахло давным-давно перевезенными и выгруженными пряностями, а также стоял неистребимый дух прогорклого китового жира, сочившегося из бочек в ту пору, когда шхуна «Афей» использовалась в качестве китобойного судна. Вносила свою лепту в трюмные «ароматы» и плита на камбузе. Каждое утро на рассвете Диблис выкуривал нас из кубрика, разведя в ней огонь, да при этом следил, чтобы люки были хорошенько задраены. Я просыпалась от жуткого удушья и ненавидела его еще больше, чем накануне.
Поскольку от меня все равно не было толку, через полдня после выхода из Саванны мне поручили мелкие работы на палубе. Я возилась с блоками, приводила в порядок канаты и натягивала сетки. Конечно же, я кивала, получив очередное указание, но вскоре все начинало валиться из моих рук, и приходилось бросать работу. Я не знала, что делать, — от меня было так мало пользы. Точнее сказать, пользы от меня не было вообще. Каликсто трудился как проклятый: помимо дел на камбузе ему поручалась несложная работа на реях, после чего Диблис отправлял его драить палубу, а потом находил еще какое-нибудь занятие. Я тем временем сидела на безопасном расстоянии и совершенствовала умение вязать узел, напоминающий голову турка.
Выйдя из гавани Саванны, нам удалось поймать легкий попутный ветер; погода стояла хорошая, и мы неспешно плыли вперед. Сначала я была этому рада, ибо в шторм все сразу увидели бы, что я сухопутная крыса. Однако вскоре я возжелала дождя, шквалов, чего угодно, лишь бы паруса натянулись потуже и буря поскорей унесла бы нас к берегам Кубы: я видела, как страдает Каликсто, как невыносимо для него соседство с Диблисом.
Но нам не везло. Вскоре ветер затих, и наступил почти полный штиль. Капитан пробовал переменить курс, но пользы это не принесло. Нам так и не удалось набрать хороший ход, пока «Афей» не сменил зеленоватые воды Атлантики на голубоватые струи Гольфстрима, где мы пошли быстрее.
Из-за этих задержек и неизбежной при этом праздности матросы попросили Диблиса — хранителя бочонков со спиртным — «увеличить ежедневное спиртное довольствие». Так он и поступил, и результат был предсказуем: напившись, команда поглупела и приобрела склонность либо к сонливости, либо к подлым и низменным развлечениям, а порой к тому и другому одновременно. Причем самым вульгарным и подлым выпивка делала самого Диблиса. Мне тоже предложили выпить грога — заметьте, с меня одного хотели взять плату за угощение, — но я отказалась, ибо разведенный водой ром не доставляет мне удовольствия. А кроме того, какой-то внутренний голос подсказывал, что мне могут понадобиться все мое самообладание и трезвый холодный ум, причем очень скоро.
Как и следовало ожидать, той же ночью начались оскорбления действием, воистину невыносимые.
В ту пьяную ночь я из последних сил сопротивлялась сну в надежде, что смогу проскользнуть наверх и умыться там из резервуара с дождевой водой. (Уединение мне гарантировали лишь ночь и сон пьяной команды.) Но едва я покинула свою верхнюю койку, спрыгнув с нее и приземлившись рядом с парнем из Коннектикута по имени Шанс — он спал внизу, уткнувшись лицом в подушку, и время от времени пускал во сне ветры, — как уловила едва слышимый шепот из каморки, где спали кок и его подручный. Это был вовсе не разговор: нескончаемый поток грязной ругани в адрес Каликсто исходил от кока, а мой друг хранил молчание. Я подкралась поближе, чтобы расслышать получше. Вскоре я смогла хорошо разобрать слова, ведь от жилой палубы каморку Диблиса отделяла всего лишь дощатая дверь, а сам он напился пьяным и говорил громко. Я подумала, что он не отдает себе в этом отчета, ибо пушка, некогда разорвавшаяся у него бод боком, явно сделала его глуховатым.
Я расслышала достаточно такого, что заставило бы дрогнуть даже самое каменное сердце. Как могло случиться, чтобы Кэл, мой нежный Каликсто, навлек на свою голову такой поток непристойной брани? Что он такого сделал, чтобы до такой степени вывести Диблиса из себя? Ведь я слышала в голосе кока ненависть, самую настоящую ненависть. Именно она извергалась из уст старого моряка. Что было ее причиной? Я думала об этом, но по-прежнему полагала, что кок и юнга сами должны разобраться, а мне в их дела нечего совать нос. Поэтому я предоставила их самим себе и прошмыгнула на верхнюю палубу. Чем я смогла бы помочь Кэлу? Rien.[15] Значит, мне незачем слушать дальше. Кроме того, я убеждала себя, что Каликсто сильный парень и способен за себя постоять, какой бы дьявол ни вселился в Диблиса. Конечно, все было не так, и мне следовало с самого начала это признать.
Наверху, не замеченная вахтенными, я вытащила пробку из воронкообразной бочки, куда собиралась дождевая вода, и умылась — настолько, насколько это можно сделать, не раздеваясь. Я не отважилась бы снять одежду, поскольку на шхуне меня всегда могли заметить, и днем, и ночью… да, именно ночью, потому что луна светила вовсю, а меня не привлекала перспектива оказаться осмеянной, если не хуже, командой «Афея». Нет уж! Я вовсе не хотела доставить им подобного удовольствия. Теперь я хорошо знала эту породу людей: будь они хоть матросней посреди бескрайнего моря, хоть воспитанницами монастырской школы, им нужно одно и то же. Нет, лучше я спрячусь, уйду в тень, ведь где, как не среди теней, я столько лет хранила свои секреты.
Умывшись, я встала у гакаборта,[16] чтобы просушить свои распущенные волосы — довольно короткие, чтобы можно было заплести их в косу по-мужски, но при этом достаточно длинные, чтобы подобрать их при помощи шпилек, а затем дополнить шиньоном и всякими украшениями, как делают женщины. Все было тихо, только море да корабельный шпангоут тянули свою бесконечную песню, а рангоут им подпевал; хотя, наверное, для уха моряка этот хор плещущих морских волн и поскрипывающих деревянных частей судна казался мертвой тишиной. Черт побери, я все равно слышала голос Диблиса. Вскоре я поняла почему. Оказывается, я встала у самого люка, едва прикрытого решеткою — той самой, на которую он по утрам наваливал тряпье, чтобы нас разбудить. Это было своего рода вентиляционное отверстие, откуда должен был выходить дым от корабельной плиты, однако теперь из этой черной дыры поднимались лишь звуки его голоса, сочившиеся, словно ядовитые испарения из темной, инфернальной расщелины.
Вскоре я услышала упоминание о каком-то другом судне. Во всяком случае, мне так показалось. Речь Диблиса было нелегко разобрать — возлияния и раздражение сделали ее неразборчивой. Помимо бранных слов, правда, доносились и другие: Калифорния, капитан, кабала и так далее. Они соединялись вместе, одно к другому, как цепочка, и каждое вносило свой вклад в некую историю.
Похоже, Диблис вспоминал — намеками, вокруг да около, — месяцы, проведенные в море вместе с Каликсто во время плавания в Калифорнию под началом другого капитана.
