спасительницу. Этого я не забуду вовек. Страшно вообразить, что произошло бы со мной в монастырской школе, если б ты там не объявилась. Много ночей я возносила тебе хвалы — моей богине, луне моей жизни — за то, что ты избавила от ужасной участи. И я не могу винить тебя, что бы ни случилось со мной потом. Да, ты спасла меня, но после спасения я сама выбирала, каким путем идти по жизни. Я делала то, что считала нужным, и со временем я научусь развязывать собственноручно затянутые узлы.
Но что с тобой, милая С.? У меня болит сердце за тебя. Ты мне нужна. И мне нужен Каликсто, уплывший в Испанию и еще дальше. Он возвратится не ранее чем через полгода. Конечно же, он вернется, предсказание не может солгать. Но что мне делать эти шесть месяцев в Гаване, одной, в обществе Бру? Скажи мне. Или напиши оттуда, где ты сейчас находишься. А еще лучше, приезжай сама!»
В конце письма я подписала: Amities,[96] Amour[97] и прибавила один-единственный свой инициал — французское Н (или Аш, как меня называли), пожалев при этом, что у меня нет, как у Себастьяны, таланта рисовальщицы, ибо ее С. смотрелась как замысловатая сережка или архитектурный орнамент. Даже более того — как реющее на ветру знамя или вымпел, длинный и узкий, а внутри нижнего изгиба всегда красовалась маленькая жаба. То был не просто росчерк, а самая настоящая картина, достойная былой славы моей благодетельницы в качестве выдающейся портретистки. Такие же жабы украшали ее книгу и все ее письма, хотя в последнем случае жабу порой заменяло изображение, напоминающее жабью лапку, вписанную в окружность: знак жабьего глаза, присущего всякой ведьме. Слишком поздно я вспомнила, что позабыла написать Себастьяне о том, что мой собственный глаз стал таким навсегда после того, как я пережила мою первую смерть (так я ее называла) вместе с людьми из команды Дейда. Очертание жабьей лапки навеки запечатлелось в моих зрачках, и я скрываю от людей эту странность при помощи темно-синих солнечных очков.
Наконец, сложив вчетверо все три комплекта двойных писем — первое письмо в каждом из комплектов указывало на использованный мной шифр, основанный, как я уже говорила, на романе «Поль и Виргиния», а второе было написано с помощью этого шифра, — я отослала их по почте, да не все вместе, а каждый в одно из тех мест, где Себастьяна могла пребывать.
Итак, первые два ушли во Францию, во Враний Дол. Но горе ей, если она ответит мне оттуда, когда я жду ее в Гаване и все время прислушиваюсь, не скрипнет ли входная дверь дома Квевердо Бру, возвещая о ее приезде, и не появятся ли какие-то иные, менее заметные знаки ее грядущего прибытия.
Еще два письма я послала в Сент-Огастин. Возможно, она решит, что я не выполнила ее указание плыть в Гавану к этому Бру, и вместе со своими спутниками направится туда. Если так, пусть письма ждут ее на почте. Я написала на конвертах: «poste restante».[98] Пускай поджидают ее там, в уютном местечке, помеченном буквой S, в помещении на первом этаже, выходящем на улицу, где я так долго жаждала получить от нее хотя бы одну строчку.
Третьи два письма я отправила в Новый Орлеан на адрес Эжени, прежней обитательницы Киприан- хауса, о которой С. знала по моим ранее написанным посланиям. Я надеялась, что Себастьяна найдет ее, если вдруг приедет в тот город неподалеку от устья Миссисипи, привлеченная искони распространенным там французским языком и множеством местных ведьм.
Итак, оба письма были отнесены на почту. Теперь оставалось одно: ждать. Дожидаться ответа. Поджидать, когда объявится Себастьяна. Ожидать, когда Бру использует меня. Когда возвратится Каликсто. Enfin, ждать, пока пройдут эти медленные шесть месяцев, тягучие, как самодельный сироп из отжатого вручную сахарного тростника.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
И вот они прошли, эти шесть месяцев, по истечении которых Каликсто должен был возвратиться на Кубу. Вообще-то — пусть этот факт укоротит повествование, если не длинный язык рассказчицы, — Каликсто вернулся даже раньше этого срока и как раз вовремя, чтобы…
Впрочем, постойте. Искушение ускорить ход событий слишком велико, ибо мне очень не хочется подыскивать новое тело, а затем вселяться в него, чтобы обрести две новые, только начавшие коченеть руки, способные закончить мой рассказ. Но пока мне хорошо и в трупе моей Мисси: он ничем не хуже других. Конечно, если б я смогла оказаться в живом теле… Alors, это невозможно. Увы. Но с какой радостью я променяла бы нынешнее невидимое и бессмертное состояние на способность снова почувствовать что-то, снова услышать, как бьется мое сердце, когда любимый рядом. Ах, как сильно хочется мне попробовать на вкус свои слезы, ощутить вес заплетенных в тяжелую косу волос. Я соскучилась даже по горькой сухости во рту в момент пробуждения. Мне так не хватает звуков и всего того, что являют нам органы чувств. Того, что смертные воспринимают как должное.
Helas, пойми меня правильно, сестра. Ты тоже однажды умрешь. Скорее всего, смерть наступит от истечения крови, и это отдаст тебя во власть эфира (можешь, если угодно, называть такое состояние «эфирным»). И все, что было тобой, все, что и поныне есть ты, подвергнется процессу сублимации, то есть возгонки, и пополнит эссенцию, в состав которой входят те, кто в течение многих веков проходил дистилляцию смертью, чтобы достигнуть царства эфира. Но так повезло далеко не всем. Тем, чьи таланты сродни моим, уготован иной путь. Читай дальше. Имя нам легион — тем, кто обретает бессчетное множество форм и меняет свое обличье под тягостным гнетом смерти. Но заклинаю тебя, сестра: живи! И верь мне, когда я скажу тебе: ничто из того, чем довольствуются мертвые, не сравнится с тем, чему внимают, что чувствуют и чем наслаждаются живые.
Теперь о девочке, в чьем теле я сейчас обитаю: она лишь колодец, а я стала водой. Ее собственная душа, упокоившись, осеребрилась и унеслась ввысь. По правде сказать, ее становится все меньше и меньше, она все дальше отступает в смерть, подобно тому как я отклоняюсь от главной нити повествования. Ну что ж, вперед, за работу! Давно пора перестать оплакивать себя смертную и продолжить рассказ о том, как я стала такой, как сейчас. То есть о том, как началась моя смерть.
Мое нынешнее существование не подразделяется на временные отрезки: не знает никаких времен года, месяцев, недель, дней, даже часов. Однако я еще могу вспомнить ту пору, когда в моей жизни существовали ночи и дни.
Днем я обычно сидела в библиотеке Бру или у себя в комнате и читала, читала, читала. Если научные интересы моего хозяина частенько затрагивали множество областей, напрямую к алхимии не относящихся, то вполне можно предположить, что я, в силу моей любознательности, вскоре стала сведущей и в его излюбленной области знания. Меня увлекала и утешала не алхимия как таковая, per se,[100] но сами штудии.
По ночам же я чаще всего отправлялась бродить по городу. Только при лунном свете я начинала делать то, что хотела: писала письма, просматривала предоставленные мне портовыми служащими списки кораблей, прибывающих из Франции, Флориды или Луизианы. Правда, мне то и дело говорили: «Корабли, сеньорита, не прибывают, как дилижансы. Они просто возникают на горизонте». Кроме того, я наведывалась в контору компании «Бернхем и K°», чтобы осведомиться (всякий раз втуне), нет ли вестей об «Алкионе». Прибыл ли он в Испанию, не поплыл ли, часом, опять в Антверпен или все-таки повернул домой? Ела я тоже по ночам. В своей комнате я держала нехитрый запас продуктов, пополняя его на рынке, в обжорных рядах, где торговля не то продолжалась допоздна, не то начиналась затемно, то есть как раз
