– Гексомедин внутривенный, нурофен, лизанксия, Токо-500…
– Привет, Вери.
– Привет, Элиана.
Анна зашла к ней на обратном пути из церкви. Вероника оставила аптеку на своего помощника. И они отправились в портовое кафе, где их ждала мадам Хидельштейн.
– Мне звонил Томас. Меня уже тошнит от ваших разборок.
– Ну, я-то тебе ни на что не жаловалась.
– Мы тут с ним повидались. Я считаю, ты должна ему позвонить. Объяснитесь между собой раз и навсегда.
Анна Хидден молчала.
– И забудь ты эту глупую историю в Шуази-ле-Руа.
Анна снова промолчала.
– Тебе известно, что он с ней расстался?
– Меня это не интересует. Пускай делает, что хочет. Мне ничего от него не надо.
– Да образумьтесь вы оба!
– Нет.
– Я тебе советую как подруга.
– Нет, если ты так со мной говоришь, ты мне не подруга. И притом мне кажется, сама не знаю почему, что ты врешь.
В тот день она просто потеряла голову.
Мать уже практически не выходила из кухни. Ей было восемьдесят шесть лет. Она сидела, скрючившись в своем складном кресле, сделанном из легких алюминиевых трубок, похожая на зайца, дрожащего в кустах.
И так же как некоторые животные пытаются обмануть хищников, или соплеменников, или соперников мнимой неподвижностью, мимикрией, так и она, прячась в подушках и под одеялами, пыталась обмануть смерть.
Завидев кого-нибудь рядом, Марта Хидельштейн начинала бессвязно бормотать:
– Даже я путаюсь в десяти комнатах этого дома. Уж и не помню, где что лежит. То ли дело раньше…
Или вдруг кричала:
– Элиана! Элиана, сходи проверь, не украли ли кровать твоего отца! Элиана, ты не знаешь, куда подевался буфет бабули из Ренна?
Она приподняла свою старую мать. Та усохла и стала совсем легонькой. Кожа да кости. Она смеялась. Ее глаза приняли безмятежное, детское выражение.
Мать явно хотела заговорить. Она гримасничала, стараясь что-то выразить лицом, волосами, руками.
Потом отказалась от своего намерения.
Забыла, что хотела сказать.
Она сделалась меньше ростом и почти ничего не весила. Теперь она проводила большую часть времени в своем кресле. Ее голова ушла в плечи; лицо было обращено к дочери, в вытаращенных глазах застыла тревога.
Правой рукой она непрерывно крутила на пальце кольцо с изумрудом.
Мать чего-то ждала. Анна прекрасно знала, чего она ждет. Но ничем не могла ответить на этот немой призыв. Не могла ответить на вопрошающий взгляд матери. Даже думать об этом не хотела. Нет, она не будет об этом думать. Она встает.
– Мама, хочешь, соберем пазл?
– Нет, спасибо, дочь моя, я еще не совсем впала в детство.
Часы показывают без четверти шесть утра. В небе уже сияет солнце. Она хочет попрощаться с матерью. Но говорит себе: «Слишком рано. Наверное, она еще спит». Она тихонько приотворяет дверь гостиной. Но ее мать сидит на постели уже одетая. Сейчас она и не думает улыбаться. Даже не смотрит на нее.
– Я уезжаю, – говорит Анна.
Мать кивает.
Дочь наклоняется, чтобы поцеловать ее.
Но мать отворачивается.
– Ладно, я позвоню, – говорит Анна, так и не поцеловав мать.
Та пожимает плечами. У Анны наворачиваются слезы на глаза. Мать говорит:
– Элиана, ты опоздаешь на поезд. Иди.
– Мама, хочешь, я принесу тебе сюда завтрак?
– Я сказала: иди, дочь моя. Брось меня одну.
Глава VIII
Она приехала на вокзал Монпарнас к полудню. Спустилась в метро. Вошла в свой бывший дом, пустой, гулкий, переполненный тишиной.
Переполненный угрызениями совести.
И затхлый.
И подернутый черным флером пыли.
Прошло уже три месяца. В садике с решетчатой оградой робко хозяйничала весна. Она полила пересохшую землю. Вынула из ящика несколько писем, избежавших хранения на почте. И отправилась в VIII округ, к нотариусу. Подписала договор своим настоящим именем, отдала ключи, взяла банковский чек – плату за дом, распрощалась со всеми присутствующими. Жорж встретил ее на вокзале Санса. Оттуда они пошли прямо в портовый ресторан Тейи, где и поужинали. Жорж нашел, что она очень изменилась. Например, сильно похудела (сам он за эти два месяца похудел гораздо больше). И загорела. В тот вечер она надела широкий черный шерстяной жакет, длинную юбку из серого шелка, мягко колыхавшуюся вокруг ног, и низкие серые ботинки.
Говорила она мало и неохотно. (Мясо, свекольный салат.)
В ней чувствовалось теперь больше подозрительности, благовоспитанности, сдержанности, страха. Она слишком долго жила одна.
И, кажется, совсем превратилась в итальянку. Он даже осмелился ей это сказать. (Налим, пюре из латука со сливками.)
Она ничего не ответила.
Они пошли к нему домой пешком.
Там она вручила Жоржу банковский чек. Он объявил, что необходимо заменить доверенность в отделении Оссера общим счетом – на тот случай, если один из них погибнет.
Она рассмеялась.
– Анна-Элиана, мы ведь с тобой ровесники.
– Браво, Жорж!
– Когда я состарюсь, ты состаришься тоже.
– Да, это очень верное замечание.
– Давай жить вместе.
– Ты с ума сошел!
– Я вовсе не жду, что ты ляжешь ко мне в постель.
– Надеюсь.
– Нам нужно просто пожениться.
– Нет.
На самом деле Жорж был болен. Она обнаружила это, нескромно заглянув в письмо из больницы, лежавшее в передней на большом ларце для корреспонденции. Попыталась заговорить с ним об этом. Он все отрицал. Тогда она поблагодарила его за то, что он сохранил в тайне ее жизнь в Италии.
– А ты, значит, сомневалась во мне?
