— Ник, — сказала она, прямо смотря на него, — вы сделаете кое-что для меня?
Видя, что она говорит очень серьезно, Тарвин попробовал было отделаться шуточкой, но она перебила его.
— Нет, мне этого очень хочется, Ник. Сделаете вы это для меня?
— Разве есть что-нибудь, чего я не сделал бы для вас? — серьезно спросил он.
— Не знаю, этого, может быть, не сделаете, но вы должны сделать.
— Что?
— Уехать.
Он покачал головой.
— Но вы должны…
— Послушайте, Кэт, — сказал Тарвин, глубоко засовывая руки в большие карманы своего белого пальто, — я не могу. Вы не знаете места, куда приехали. Предложите мне этот вопрос через неделю. Я не соглашусь уехать. Но соглашусь переговорить с вами тогда.
— Я не знаю теперь все, что нужно, — ответила она. — Я хочу делать то, для чего приехала сюда. Я не буду в состоянии исполнить это, если вы останетесь. Вы понимаете меня, Ник, не правда ли? Ничто не может этого изменить.
— Нет, может. Я могу, я буду хорошо вести себя.
— Вам нечего говорить, что вы будете добры ко мне. Я знаю это. Но даже вы не можете быть настолько добры, что не будете мешать мне. Поверьте этому, Ник, и уезжайте. Это не значит, что я желаю вашего отъезда.
— О! — с улыбкой заметил Тарвин.
— Ну, вы знаете, что я хочу сказать, — возразила Кэт. Выражение ее лица не стало мягче.
— Да. Я знаю. Но если я буду хорошим, то не беда. Я знаю и это. Увидите, — нежно сказал он. — Ужасное путешествие, не правда ли?
— Вы обещали мне не предпринимать ничего.
— Я и не предпринимал, — улыбаясь, ответил Тарвин. Он приготовил ей место в гамаке, а сам занял одно из глубоких кресел, стоявших на веранде, скрестил ноги и положил на колени белый шлем, который стал носить в последнее время. — Я нарочно приехал другим путем.
— Что вы хотите сказать? — вызывающе спросила Кэт, опускаясь в гамак.
— Конечно, Сан-Франциско и Йокагама. Вы велели мне не следовать за вами.
— Ник!..
В это односложное слово она вложила упрек и осуждение, расположение и отчаяние, которые вызывали в ней в одинаковой мере его самые мелкие и величайшие дерзости.
Тарвин на этот раз не нашелся, что сказать, и во время наступившего молчания она успела снова убедиться, как отвратительно для нее его присутствие здесь, и постаралась смирить порыв гордости, говорившей ей о том, как приятно, что человек объехал ради нее полсвета, и чувства восхищения перед этой прекрасной преданностью; более всего — так как это было самое худшее и постыдное — она была довольна, что у нее хватило времени отнестись с презрением к чувству одиночества и отдаленности, словно налетевшему на нее, как облако из пустыни, благодаря которому присутствие и покровительство человека, которого она знала в другой жизни, напоминавшего ей родину, показалось ей на мгновение приятным и желанным.
— Ну, Кэт, неужели же вы ожидали, что я останусь дома и позволю вам добраться сюда, чтобы подвергаться случайностям в этой старой песчаной куче? Холоден был бы тот день, когда я пустил бы вас в Гокраль-Ситарун одну, девочку, — смертельно холоден, думал я с тех пор, как я здесь и увидел, какова здешняя сторона.
— Почему вы не сказали, что едете?
— Вас, казалось, не особенно интересовало то, что я делал, когда я в последний раз видел вас.
— Ник! Я не хотела, чтобы вы ехали сюда, а самой мне надо было ехать.
— Ну, вот вы и приехали. Надеюсь, что вам понравится здесь, — угрюмо проговорил он.
— Разве тут так дурно? — спросила она. — Впрочем, мне все равно.
— Дурно! Вы помните Мастодон?
Мастодон был один из тех западных городов, будущее которых осталось позади, — город без единого жителя, покинутый и угрюмый.
— Возьмите Мастодон с его мертвым видом и наполните его десятью Лидвилями со всем злом, на которое они способны, и это будет одна десятая.
Он изложил ей историю, политику и состояние общества Гокраль-Ситаруна со своей точки зрения, применяя к мертвому Востоку мерки живого Запада. Тема была животрепещущая, и для него было счастьем иметь слушательницу, которая могла понять его доводы, хотя и не вполне симпатизировала им. Его тон приглашал посмеяться вместе с ним, хотя бы немного, и Кэт согласилась посмеяться, но сказала, что все это кажется ей более печальным, чем забавным.
Тарвин легко согласился с ней, но сказал, что смеется из опасения заплакать. Он устал от вида неподвижности, апатии и безжизненности этого богатого и населенного мира, который должен был бы подняться и находиться в движении — торговать, организовывать, изобретать, строить новые города, поддерживать старые, чтобы они не отставали от других, проводить новые железнодорожные пути, заводить новые предприятия и заставлять идти жизнь полным ходом.
— У них достаточно средств, — сказал он. — Страна хорошая. Перевезите живое население какого- нибудь города Колорадо в Ратор, создайте хорошую местную газету, организуйте торговый совет и дайте свету узнать, что здесь есть, и через полгода страна расцветет так, что вся империя будет потрясена. Но к чему? Они мертвы. Это мумии. Это деревянные идолы. В Гокраль-Ситаруне не хватит настоящего, доброго, старого оживления, чтобы сдвинуть телегу с молоком.
— Да, да, — пробормотала Кэт со вспыхнувшими глазами, почти про себя, — для этого-то я и приехала сюда.
— Как так? Почему?
— Потому, что они не похожи на нас, — ответила она, обратив к нему свое сияющее лицо. — Если бы они были умны, мудры, что могли бы мы сделать для них? Именно потому, что это погибшие, заблуждающиеся, глупые создания, они и нуждаются в нас. — Она глубоко вздохнула. — Хорошо быть здесь.
— Хорошо иметь вас, — сказал Тарвин.
Она вздрогнула.
— Пожалуйста, не говорите мне таких вещей, — сказала она.
— О, хорошо! — со вздохом сказал он.
— Это так, Ник, — серьезно, но ласково сказала она. — Я уже не принадлежу к тому миру, где возможны подобные мысли. Думайте обо мне, как о монахине. Думайте обо мне, как об отказавшейся от всякого такого счастья и от всех других видов счастья, кроме работы.
— Гм!.. Можно курить? — Она кивнула головой, и он закурил. — Я рад, что могу присутствовать при церемонии.
— Какой церемонии?
— Высшего посвящения. Но вы не сделаетесь монахиней.
— Почему?
Некоторое время он неясно ворчал что-то, раскуривая сигару. Потом взглянул на нее.
— Потому, что у меня сильна уверенность в этом. Я знаю вас, я знаю Ратор, и я знаю…
— Что? Кого?
— Себя, — сказал он, продолжая смотреть на нее.
Она сложила руки на коленях.
— Ник, — сказала она, наклоняясь к нему, — вы знаете, я хорошо отношусь к вам. Я слишком привязана к вам, чтобы позволить вам думать… Вы говорите, что не можете спать. Как вы думаете, могу я спать с постоянной мыслью о том, что вы лежите в огорчении и страданиях… которым я могу помочь, только прося вас уехать. Прошу вас. Пожалуйста, уезжайте!
Тарвин некоторое время молча курил сигару.
