смертельно усталыми». Отсюда широта рамок, в которых мы находились, и его невнимание к нашим постоянным бесчинствам и войнам между домами.
В конце первого семестра, оказавшегося ужасным, родители не смогли приехать в Англию на пасхальные каникулы, поэтому мне пришлось остаться в школе с несколькими большими ребятами, которые готовились к армейским экзаменам, и группой малышей, чьи семьи находились очень далеко. Я ожидал самого худшего, однако, когда мы остались в гулких классных комнатах после того, как остальные с веселыми криками уехали на станцию, жизнь внезапно стала совершенно иной (спасибо Кормеллу Прайсу). Взрослые, далекие от нас старшеклассники превратились в снисходительных старших братьев и позволяли нам, мелюзге, выходить далеко за установленные рамки; делились с нами за чаем лакомствами и даже интересовались нашими увлечениями. Особых дел у нас не было, и мы развлекались вовсю. С началом занятий «все улыбки прекратились», что было совершенно правильно. В порядке возмещения мне предоставили каникулы, когда отец приехал домой, и я отправился с ним на Парижскую выставку 1878 года, где он заведовал индийским павильоном. Отец предоставил мне, двенадцатилетнему мальчишке, полную свободу в этом большом, дружелюбном городе, возможность ходить по всей территории и зданиям выставки. Это мне многое дало и положило начало моей неизменной любви к Франции. Кроме того, отец позаботился, чтобы я научился читать по-французски, хотя бы для собственного удовольствия, и предложил начать с Жюля Верна[52]. Французский язык в то время не поощрялся в английских школах, знание его означало склонность к безнравственности. Для меня:
Для тех, кому могут быть до сих пор интересны такие подробности, я описал ту часть своей жизни в «Сувенирах из Франции»[53], очень верно отражающих события того временя.
Мои первые полтора года в школе были тягостными. Назойливее всего тиранствуют не старшеклассники, те просто дадут пинка и идут дальше, а четырнадцатилетние дьяволята, скопом изводящие одну жертву. К счастью, физически я был развит не по годам, а заплывы в открытом море и прыжки в воду с обрыва стали достижениями, которые ставились мне в заслугу. Еще я играл в регби, но тут мне опять-таки мешало зрение. Меня не допускали даже во вторую команду.
На четырнадцатом году, когда я неожиданно окреп, тиранства прекратились; и то ли природная леность, то ли опыт удерживали меня от того, чтобы тиранствовать в свою очередь. К тому времени я обзавелся двумя друзьями, с которыми благодаря тщательно разработанной системе взаимопомощи переходил из класса в класс, придерживаясь лишь принципов сотрудничества.
Как мы — прототипы Хитреца, Индюка и Жука[54] — сошлись впервые, не помню, но наш Тройственный союз прочно сложился до того, как нам исполнилось по тринадцать. Нас угнетал рослый, грубоватый парень, обиравший наши жалкие шкафчики. Мы схлестнулись с ним в долгой, беспорядочной потасовке, очень похожей на подлинное сражение. Под конец все трое выбились из сил (мы насели на него подобно тому, как пчелиный рой «облепляет» матку), и он навсегда оставил нас в покое.
Индюк относился с незыблемым равнодушием — значительно превосходящим обычное пренебрежение — ко всему миру и обладал язвительным языком. Более того, искренне именовал учителей «дядьками», что звучало не без шарма. Общей позицией его была позиция Ирландии в английских делах того времени.
В том, что касалось руководства, организации налетов, ответных ударов и отступлений, мы полагались на Хитреца, нашего главнокомандующего и начальника штаба, состоявшего из одного человека — его самого. Он происходил из семьи со строгими взглядами и, думаю, продолжал заниматься на каникулах. Индюк не рассказывал нам о своих родных почти ничего. С каникул он возвращался ирландским пакетботом, обычно с опозданием на день-два, замкнутым, непроницаемым, неуживчивым. На нем лежало бремя украшения нашей комнаты, так как он служил странному богу Рескину[55]. Мы ссорились друг с другом «постоянно и рьяно, как муж и жена», но любые счеты на стороне дружно сводили втроем.
Наше «обобществление образовательных возможностей» создавало нам в школе неоспоримый авторитет, пока прототип маленького Хартоппа, задав лишний вопрос, не обнаружил, что я не знаю, что такое косинус, и не сравнил меня с «низшим животным». Все познания во французском языке Индюк получил от меня, в свою очередь он пытался обучить нас с Хитрецом понимать кое-что по латыни. Эта система заслуживает всяческого внимания, если вы хотите чему-то научить мальчишку. Он запомнит то, что узнал от сверстника, тогда как слова учителя забудутся. Таким же образом, когда Хитрецу понадобилось, чтобы я поступил в хор, он учил меня выводить дрожащим голосом «Я знаю деву, радующую взор», гоняя меня по всему крикетному полю ударами в почки. (Но легкое осложнение из-за стеклянного шарика, пущенного тайком по ступеням на кафельный пол церкви, положило конец этому предприятию.)
Думаю, во все войны и примирения нас бросало нечеловеческое равнодушие Хитреца к себе. Он смотрел со стороны не только на нас, но и на себя, и впоследствии, когда мы встречались в Индии и других местах, эта черта не исчезла. В конце концов когда, располагая ненадежными легковыми «фордами» и отрядами солдат из всевозможных родов войск, он затеял поразительный блеф против большевиков где-то в Армении (это описано в его книге «Приключения Данстерфорса») и едва уцелел, он доложил об этом командованию. Я спросил, что за этим последовало. «Мне сообщили, что в моих услугах больше не нуждаются», — ответил он. Я, естественно, посочувствовал. «Ты не прав, как всегда, — сказал бывший глава комнаты номер пять. — Если бы подчиненный мне офицер написал в Военное министерство то же, что я, я бы его тут же разжаловал в рядовые». Что дает хорошее представление об этом человеке — и о мальчишке, который командовал нами. Думаю, я был чем-то вроде буферного государства между его указаниями, окриками и кампаниями, в которых мы играли роль держав, и сокрушающе язвительным Индюком, который, как я писал, «жил разрушением иллюзий», однако всегда тянулся к прекрасному. Они занимали столы, где я собирался писать; вторгались в мои фантазии; высмеивали моих богов; похищали, отдавали в заклад или продавали мои далеко упрятанные или забытые пожитки; но — я не мог прожить без них недели, а они без меня.
Но отплачивал я с лихвой. Я уже говорил, что физически был развит не по годам. На последнем году учебы я демонстрировал в классе свой неприглядный подбородок учителю К. В конце концов он взорвался, заявил, что больше не может выносить этого зрелища, и приказал мне побриться. Я передал его слова воспитателю. Воспитатель, давно уже видевший во мне тайное вместилище всевозможных пороков, обдумал это подтверждение собственных подозрений и выдал мне письменный заказ одному байдфордскому парикмахеру на бритву и все прочее. Я любезно пригласил с собой друзей и на протяжении всех трех миль пути сетовал на тягость обязательного бритья. Язвительных замечаний по этому поводу не было. Сквернословия не было. Но как Индюк и Хитрец не перерезали себе горло, экспериментируя с этим инструментом, ума не приложу.
А теперь вернемся к той грубой жизни, в которой «свершались» все эти необычайные события.
Мы, разумеется, курили, но если попадались, наказания бывали суровыми, так как только старостам, ученикам «армейского класса», готовящимся к поступлению в Сэндхерстское [56] или Вулиджское[57] военные училища, разрешалось с некоторыми оговорками курить трубки. Если кто-то из учеников попадался с сигаретой, то представал перед старостами не по нравственным мотивам, а за притязание на привилегии правящей касты. Классическая фраза звучала так; «Возомнил себя старостой? Ладно же. Будь добр, зайди ко мне в комнату в шесть». Это, пожалуй, действовало сильнее, чем душеспасительные беседы или даже исключения, к которым прибегали в некоторых школах, чтобы покончить с этим ужасным грехом.
«Шестерок», как ни странно, в школе не было, хотя этим словом постоянно выражалось презрение к
