Потом они обнялись, попрощались, Арсен помахал вслед джипу, а сам все думал: “Хорошо бы, если б так”.
И была еще одна грустная причина того, что никак не мог Арсен Саманчин успокоиться в душе, вспоминая этих загадочных ласточек. Он не собирался никому о них рассказывать, смешно было бы, только Айдана могла бы правильно воспринять эту историю и истолковать ее романтически, она наверняка посоветовала бы ему сделать из этого какой-нибудь сюжет, может быть, либретто или песню сочинить. Она любит такие неожиданные находки для интимных разговоров. Это еще больше сближает души влюбленных. Сколько было у них таких разговоров! А теперь и по телефону не услышишь ее голоса, укатила прочь на том “Лимузине” пошлом… Жаль, а то бы рассказал ей про этих загадочных ласточек-вестниц. Интересно, что хотели они возвестить?
Конечно, через несколько дней все это забылось, готовиться в горах туюк-джарских к бизнес-охоте было непросто, забот хватало, но впоследствии, уже там, в селении родном, на пятый день по прибытии и сделал он ту горькую запись в дневнике своем под названием: “Незримые двери, или Формула обреченности”.
Неужто невинные ласточки пытались предупредить именно об этом? Но откуда им было знать? Смешно. Глупо. Высосано из пальца. Так казалось. Пока так оно и было. Пока… Но то, что такая запись появилась под пером Арсена Саманчина, было знамением грядущего. Пока же горизонты были чисты, никаких треволнений, потому как все шло своим чередом в соответствии с бизнес-планом.
А он, не ведая еще ни о чем, что уготовила ему судьба, грустил и как-то инфантильно переживал, что не может увидеть Айдану и рассказать ей про забавных ласточек. Как же, так и прискакала бы она — ой, а где, мол, эти чудесные птички-ласточки?! Да и в уме ли он, жалкий изгой?
Тем временем другой изгой, зверь Жаабарс, будто завороженный, маялся под Узенгилеш-Стремянным перевалом. Чего он ждал? Что ждало его?
VI
Два дня спустя Арсен Саманчин был уже в пути за рулем своей “Нивы”. Оставались считанные дни до прибытия арабских принцев — двоюродных братьев Хасана и Мисира. Разумеется, полные монаршие имена их были куда как сложнее и длиннее, предстояло выучить их наизусть. Но пока достаточно было и так — принц Хасан и принц Мисир… Ради обслуживания их охотничьих пристрастий и направлялся Арсен Саманчин в родные края, в отроги Тянь-Шанских хребтов, в далекие туюк-джарские горы.
Путь предстоял долгий — часов на пять. И хотя дорога была хорошо знакома, ездил он по ней много раз, особенно с тех пор, как освоил вождение, каждый раз поездка превращалась в испытание — дорога была заасфальтирована лишь до половины, далее шла грунтовка по склонам и обрывистым краям нагорий. “Нива” была еще на ходу, но уже являла собой раритет на фоне современных иномарок, заполонивших в последние годы город и окраины.
Сейчас он ехал как раз по восточной окраине. Минуя пригородные закоулки и недостроенные дома, дорога выводила мимо окрестных садов и поселков в поля прежних колхозов и совхозов. А дальше открывалась степь, уходящая к холмистым предгорьям, за которыми проглядывали контуры великих снежных хребтов Тянь-Шанского массива, где и обитали испокон веков в урочищах и ущельях достойные братья тигров и леопардов хищные снежные барсы, вдруг оказавшиеся столь привлекательными объектами для международной охоты.
Вот туда, в сторону поднебесного высокогорья, и держал путь Арсен Саманчин, катил на “Ниве” своей в родные края, где бывал теперь лишь наездами по разным житейским поводам — то на похоронах, то на свадьбах, то на новосельях близких родственников. Сестра родная, у которой он собирался остановиться, — муж у нее местный кузнец, на кузнечном деле теперь много не заработаешь — давно намекала, что требуется им примостить к дому пристройку, сын Оскон собирается жениться. Если все получится, как задумано, и охота окажется удачной, то денег дать на пристройку надо, конечно, а как же, обязательно надо.
В этот раз Арсен Саманчин отправлялся на малую родину по особому, получалось, случаю, прежде такого повода не бывало. То, что он откликнулся на призыв сородича — всем известного в здешних местах охотничьего бизнесмена Бектура Саманчина — было воспринято земляками Арсена как само собой разумеющееся: дядюшка дядюшкой, но кто же не хочет поиметь свою долю из кучи свалившихся с неба долларов? Какой дурак откажется? Такой куш обещает привалить от арабских охотников, вернее, от снежных барсов, потому как — тоже небывалое дело — и звери попали теперь в рыночный оборот: не существуй здесь барсов, зачем было бы этим принцам деньги такие выкладывать?
А когда такие деньги на кону, мало кто знать желает, что у кого происходит в душе. У каждого свои заботы, а в чужом огороде, как говорится, хоть трава не расти. И потому никому не было дела до истинных причин, побудивших Арсена Саманчина согласиться пойти в переводчики.
Сидя за рулем, следя за скоростью и за встречными автомашинами — особенно на крутых поворотах, когда огромные, до отказа нагруженные фуры, китайскими их называют, кренились так, что каждый раз, миновав их, он с облегчением вздыхал, — Арсен и в этой дорожной напряженности размышлял все о том же: как жить дальше, как быть? И если бы только это! Набегала попутно все та же настойчивая, неотвязно терзающая мысль, от которой всякий раз становилось не по себе. Вот и ерзал Арсен Саманчин за рулем, донимал его изнутри “синдром финального ответа” — так обозначил он для себя тлеющую в нем, никак не угасающую страсть отмщения. Сам удивлялся, что оказался столь примитивным, что не может одолеть себя, что не хватает культуры, чтобы найти духовную альтернативу этому своему состоянию. “Альтруистом ведь когда-то назывался, — вспомнилось ему, — а каким оказался ничтожеством. Первобытный инстинкт гложет, и рыночная идеология не для меня, выкидывает прочь… Мало кто понимает, что, избавившись от социалистического произвола, мы влипли в рыночный. А рынок, если кто с ним не в ладу, — убивает. Но раз тебя убивают — и ты убивай. Таков его 'финальный ответ'”. На словах упрекал, корил, высмеивал себя, но в глубине души не склонялся ни к какому раскаянию или прощению. Считал, что имеет полное моральное право на “финальный ответ”.
Так углублялся он в пространство предгорное на “Ниве” своей, все дальше и дальше от урбанистического скопища себе подобных существ, позабытых, кажется, Богом, если он есть, или позабывших Бога, если он у них был, унося с собой снедавшие душу тревогу и смуту, печаль и тоску. Да будет он трижды проклят, этот город, разлучивший его с Айданой, заманивший ее в тюрьму масс-культуры. Надо же, выходит, массовая культура может оказаться тюрьмой с решетками, причем виртуальная эта тюрьма ничем не уступает реальной: там охрана на вышках, видеокамеры, а тут бизнес-охрана круглые сутки рядом — за дверьми, за кулисами, в салонах лимузинов… А за Вечной невестой, брошенной до скончания времен скитаться в горах, и они не уследили бы. Никому дела нет до нее в городах… И нет ей доступа на сцену, в души, в сознание людское…
Самого Арсена Саманчина город, однако, вовсе не отпускал, настигал и осаждал в пути звонками по мобильному телефону, на которые приходилось отвечать либо на ходу, не выпуская из рук руля, либо приостанавливаясь на обочинах, чтобы в аварию не попасть. Звонки в основном были из различных редакций, которые ожидали обещанные статьи и тексты интервью. Их приходилось переносить на более поздние сроки, а иным слишком уж настойчивым редакторам и телеведущим, планирующим очередные передачи, объяснять, что он якобы в отпуске, то есть сам себе устроил отпуск, на что имеет полное право, и предстоящие три недели будет в разъездах, уже и сейчас выехал за пределы города. В общем, эти дежурные проблемы удалось пока отсрочить, согласовать, но в двух случаях вопросы оказались неотложными, дискуссионными, звонящие требовали объяснений и обсуждений по телефону, поскольку в печати и в телекомментариях был необходим его немедленный ответ на критику его же высказываний по актуальным общественным вопросам. Ситуация не была для него нова, ему нередко приходилось вступать в споры и доказывать свою точку зрения по разным вопросам, но одно дело — разбираться на месте, в редакциях, и совсем другое — дискуссия на расстоянии, по телефону. Деваться, однако, было некуда. Вот и теперь он
