признаюсь: нас сильно встревожило, что ты стал сообщником Рикардо и Витора. Ты ведь знаешь, чего они добиваются любой ценой: богатства и бессмертия. При этом в них нет ни капли веры.
Последняя фраза не понравилась мне — Джейн как будто намекала, что придется держать ответ перед каким-то потусторонним Богом, а это показалось мне наивным и смешным. Достаточно того, что человек держит ответ перед самим собой; нет смысла впутывать в это дело других людей, а тем более божеств, таящихся в необозримом космосе.
Что мне действительно было необходимо — так это избавиться от своей кожи, от своих покровов, обреченных на смерть, болезни, старение. Я был убежден, что если выберусь из своего узилища, из этой пробирки для опытов под названием «все человечество», то стану новой, счастливой личностью и обрету единственный, подлинный, незаменимый смысл существования. Я сознавал, что слишком многого прошу от жизни, от природы, что требования мои наивны. Но одно я знал наверняка: в моих помыслах нет ни злобы, ни алчности, ни корысти. Я не собирался обогащаться или причинять кому-либо вред. Мною руководил не эгоизм, а внутренняя потребность, присущая, впрочем, не каждому. И главным ее двигателем являлась любовь.
Джейн придвинулась ближе и нежно меня поцеловала.
Это совершенно особенное ощущение — быть любимым, не одиноким. Ведь любовь сама по себе предполагает скрытность, почти анонимность. Когда удается укрыться от мира вдвоем, внешне это всегда выглядит жестоко и неприглядно. Словно ты смотришь на себя в зеркало и понимаешь, насколько ты одинок (конечно, вас двое, но это ничего не меняет). Понимаешь, что твоя единственная связь с действительностью — это надувной резиновый плот, который в любой момент может получить прокол и исчезнуть в океанской пучине. Зеркало внезапно дает трещину, и вместо лица женщины, с которой ты отказался от всего мира, ты видишь себя самого — исхудавшего, с морщинистым лицом, ослабевшего, с болью в спине и ногах, с плохим мочеиспусканием и обширными провалами в памяти.
Склероз начинается с имен. Образы все еще встают перед мысленным взором, но память не работает, и образы остаются безымянными. Ты забываешь фамилии прославленных писателей и знаменитых архитекторов. Стираются названия, остаются лишь размытые сюжеты фильмов и романов, а все остальное ускользает, мигает, как плохо вкрученная лампочка дневного света. Потом внезапно накатывает приступ ясности, и забытое название всплывает в кратковременной памяти, что находится за глазами, прямо подо лбом, и ты чувствуешь облегчение, гордишься собой и хвастаешься своим открытием перед другими, которые так и не вспомнили, хотя у них это название тоже вертелось на языке.
— Зато теперь, представь, ты будешь помнить все. И не только хранить в памяти последние сорок лет, но и последние триста или четыреста, причем в мельчайших подробностях.
— Если бы это было правдой!
— Ты что, мне не веришь?
— Джейн, хватить меня пугать, довольно телепатии, перестань рыться в моей голове.
— Я нигде не рылась. Просто ты думал вслух.
— Да нет же! Я ничего не говорил.
— Ошибаешься, ты только что в голос рассуждал о старости.
— Клянусь, Джейн, я не произнес ни слова. И не кричи — люди смотрят.
— На, Рамон, выпей, чтобы не болела голова.
И вот я пью универсальное снадобье и думаю об эффекте зависимости. Я уже не могу обходиться без этого зелья, оно превратилось в наркотик. Не могу сказать, что у меня случались ломки, какие бывают у пристрастившихся к героину. Но эликсир стал для меня чем-то светлым и хорошим, он был мне необходим, чтобы голова работала как надо, чтобы не болела спина, не напоминал о себе артроз пальцев… И еще для кое-каких интимных потребностей.
Огонь растекся по телу, добравшись до моих нервных окончаний, блаженство вспыхнуло подобно электрическому разряду, глаза мои заблестели, я заулыбался. Джейн сказала:
— Ну вот. Какой же ты аппетитный! Ням-ням… Так бы и съела!
Она облизнула губы кончиком языка. Я почувствовал сладкий зуд под ширинкой джинсов, и мне стало как-то неловко — для этого здесь было не место. Поэтому я попытался перевести разговор на более подобающую тему:
— Расскажи мне про Виолету…
— Так бы и набросилась, — продолжала свое Джейн. — Внезапно, как волна, которая ударяет в лицо и заливает глаза соленой водой! — В этой красивой фразе чувствовалась ирония. — Подожди, дай только добраться до гостиницы.
При слове «гостиница» я представил долгую бессонную ночь, полную наслаждений. Вся моя страсть сконцентрировалась в одной точке, тело отозвалось сладкой болью. Эта женщина настолько завораживала меня, что я бы не возражал, если бы рай оказался вечным совокуплением с Джейн Фламель. Но для этого мне следовало больше ей доверять и перестать думать, что весь мир вступил против меня в заговор.
Потом мы замолчали, словно взяв передышку, поскольку самолет уже шел на посадку в Амстердаме и долгие серьезные разговоры стали неуместны. Мы просто улыбнулись друг другу, Джейн взяла меня за руку, и я ответил на пожатие, словно мы приближались к земле не в салоне самолета, а на одном парашюте.
XIV
Мы очутились на Хофстрат, улице роскошных магазинов и дорогих отелей, в квартале музеев. Очень приятное местечко.
Некоторые здешние дома известны на весь мир: Рейкс-музеум, музей Ван-Гога, музей Стедилик. А наш музей располагался на канале Кайзерграхт — я имею в виду Музей изумрудной скрижали, который часто еще называют Алхимическим, поскольку там выставлены старинные плавильные котлы и гравюры с изображениями великих алхимиков и прославленных философов. Есть там и портрет Николаса Фламеля — с густой бородой, будто лишенного шеи; есть портреты, на которых якобы изображены Парацельс, святой Августин, брат Василий Валентин, Альберт Великий и многие другие. Нет недостатка и в скульптурных изваяниях бога Гермеса, и в перегонных кубах различных эпох.
Помещения музея полны книг. Нельзя забывать, что с конца Средневековья и по XIX век алхимия была в большой моде, не только среди представителей знати, церковников, королей и пап, но и среди всяких неугомонных мечтателей. Искусство Гермеса породило множество исследований и книг. Лучшие из них были представлены в Музее изумрудной скрижали. Одним из самых ценных здешних экспонатов считалось «Соединение соединений» Альберта Великого, в котором утверждалось, что алхимия, «как и всякая наука и всякая мудрость, исходит от Бога». Был здесь и «Химический театр».
В одном из залов музея мы увидели табличку: «Алхимическая спагирия».[70] В этом зале пожилой господин весьма почтенного вида радостно заключил Джейн в объятия — как выяснилось, это был сам директор музея. Я рассматривал книги, а Джейн с директором, чуть отойдя, погрузились в беседу. Впрочем, стояли они недалеко, поэтому я все прекрасно слышал.
— Он не приедет за книгой. Тебе придется самой везти ее в Макарску. Однако он сказал, что сначала вам нужно несколько дней подождать в Голландии, потому что он сам сейчас в Италии, в городе Фермо, и не вернется до следующей недели. А это, по всей вероятности, Рамон? Я Бенедейт, друг Джейн и директор этого скромного заведения.
— Очень приятно, господин Бенедейт. Красиво звучит — я имею в виду название музея.
— Да, он назван в честь труда Гермеса Трисмегиста. Пойдемте, я вас проведу… Джейн, у нас есть несколько новых экспонатов.
— Здесь не отступают от заветов маэстро Фламеля, — с улыбкой сказала Джейн.
— Что такое спагирия? — задал я наивный вопрос.
— До весны тебе еще многому предстоит научиться, — сказал Бенедейт. — Я составлю тебе списочек основных трудов, которые ты должен изучить досконально, чтобы хотя бы разбираться в алхимической терминологии и не путать колбу с перегонным кубом.
