ничего не изменилось, что я остался при своих прежних взглядах. Людей не так-то просто изменить. Микрочипы в них нельзя переделать или заменить другими. Человеку куда легче остаться прежним; перемены обходятся слишком дорого.
Я снова вспомнил свою сьерру, запах сосны, ладанника, розмарина, земляничного дерева. Могучий аромат диких растений уносил меня в чудесные миры. Однажды я вскарабкался на столетний дуб в Трассьерре, в той самой деревушке, где Гонгора некоторое время служил священником. Что за буйная, непокорная земля! Даже теперь, когда все так урбанизировано, заасфальтировано, сквозь разрезанный на брусчатку гранит современного мира пробивается красота. Когда мы путешествуем вдоль ручейков, по диким зарослям и рощицам, нам могут повстречаться вышедшие из подземных миров гномы, феи, фантастические существа; их можно увидеть на лугах, где растут каштаны и орешник. Там остался микрокосмос, который делает нас счастливыми.
Проезжая по шоссе от Трассьерры к Эрмитас, мимо Мирадора, что справа от дороги (там еще любят укрываться влюбленные парочки), я видел меж деревьев загадочные тени, силуэты людей былых времен, даже единорогов, спокойно застывших в ожидании. Весь наш мир явно ожидал перемен, перевоплощения, которое положит конец его разрушению.
Там, где проходит граница между реальностью и воображением, на этой критической точке, истина колеблется, нами овладевает сомнение, все очевидное рушится, точно карточный домик. Страхи, неуверенность, предчувствие поражения — это они заставляют нас сомневаться во всем. И в этом сомнении коренится полное саморазрушение. Великая ложь или просто ожидание лжи — именно они делают нас слабыми.
Когда я пришел в дом Фламелей, там никого не было. Я так вымотался, что повалился на кровать в одежде и уставился в потолок спальни.
До меня донеслись звуки шагов и скрип двери; теперь я лежал с закрытыми глазами. Девушки о чем- то шептались, я не мог расслышать, о чем именно. Видимо, они подумали, что я сплю, и решили меня не тревожить. Мне невероятно повезло: я мог рассчитывать на двух женщин, всегда готовых мне помочь. Но мне не удавалось отогнать мысль о предстоящей разлуке, и, чтобы утешиться, я напомнил себе, что до отъезда еще целых три месяца.
Мне следовало сосредоточиться на скором путешествии, на встрече с мудрейшим из мудрецов. Фламель примет меня в своем доме, раскроет свои секреты; он будет рад увидеть меня и дочерей.
XXVI
Двухмоторный сорокаместный самолет, принадлежащий хорватской авиакомпании, вылетел из Рима в десять утра и меньше чем через час приземлился в городе Сплит. Из аэропорта мы добрались по шоссе до портовой зоны, чтобы на пароме отправиться на остров Хвар. В порту нас должна была встретить подруга семьи, однако она не объявилась, а мы не могли подняться на паром, пока она не передаст нам билеты. Водитель такси уехал, а мы обреченно остались с чемоданами на пристани.
Паром ушел без нас. Следующий отправлялся только поздно вечером. Мы терпеливо наблюдали за движением судов, пока наконец спустя час не появилась Марина Юришич, бросившаяся на шею Виолете. Она извинилась за опоздание: по дороге ее машину остановили, чтобы обыскать. Марина была поэтессой и художницей, но во время туристического сезона работала в гостинице. Хорватка щебетала без умолку на непонятном для меня языке. Когда Марина хотела, чтобы я понял, о чем она говорит, она переходила на английский, а порой — на ломаный итальянский.
Мы сели в такси, и я понял, что планы изменились. По неизвестным мне причинам мы направлялись теперь не на остров Хвар, а в Макарску.
Такси двигалось на юг по извилистому шоссе с бесконечными пробками, ни разу не превысив скорость в семьдесят километров в час.
Девушки были счастливы. Они с Мариной в голос хохотали, и даже шофер, не принимавший участия в беседе, время от времени оборачивался и что-то говорил мне по-хорватски. Я улыбался и кивал, как будто все понимал. Джейн посмеивалась надо мной и щекотала меня с заднего сиденья.
Марина подарила каждому из нас по экземпляру своей новой книги, на обложке которой красовалось дерево внутри яйцеклетки. Эта картинка напоминала философское яйцо. Стихотворный сборник назывался «Dah Zavicaja»,[89] и, скорее всего, речь в нем шла о любви. Марина была очень романтична; в глубине ее глаз притаилась грусть. В юности, должно быть, она была очень красива. Марина и сейчас неплохо выглядела, хотя успела утратить двадцатилетнюю свежесть — сейчас ей явно перевалило за тридцать. Ее женственность была полна жизни, яркой, порывистой. Но единственное, что я разобрал в книжке ее стихов, — это перечень спонсоров. Меня удивило, что такое издание патронируют местные банки, отели и рестораны. Вообще-то в этой стране дела с поэзией обстояли так же, как и везде: никто не хотел ее печатать и почти никто не собирался ее читать.
Оказалось, что Марина — задушевная подруга Виолеты, а еще отличный экскурсовод для нашей компании. По крайней мере, в первое время, пока я ощущал себя бесприютным туристом, она была незаменима.
Я спросил, почему изменились наши планы, и молчание, пришедшее на смену беседе на хорватском языке, оказалось единственным ответом, который я тогда получил.
Водителю не хотелось вникать в подробности чужого разговора, он предпочитал знакомить нас с музыкой Далмации, прекрасного уголка земли, по которому мы путешествовали. Он поставил для нас диск с песнями клапы.[90] Я быстро погрузился в чудесные напевы, которые порой исполнялись только мужчинами, а порой мужские голоса в них сливались с женскими. Эта музыка обладала яркой индивидуальностью и имела самобытные корни, хотя мне удалось расслышать в ней отзвуки григорианских литургических песнопений и элементы хорватской музыки явно этнического происхождения.
Виолета прикоснулась к моему плечу, чтобы привлечь внимание — сидя впереди рядом с водителем, я не мог видеть ее лица, — и вполголоса произнесла:
Примерно так можно объяснить, что такое клапа. Слова эти принадлежат поэту Юре Каштелану.
— А как вообще создается клапа?
— Рождается жизнью. Это сама жизнь или свидетельство о ней. А еще дело в далматинской песенной традиции. Клапы воспевают и великого, знаменитого человека, и безымянного, обыкновенного, всем понятного, мысли которого ограничены возможностями слова, — только в песне их и можно выразить. Как говорит Анте Мекинич, с которым я надеюсь тебя познакомить, песни клапы — как истории, истории о Далмации.
По тону, которым я разговаривал с Виолетой, водитель заметил мое воодушевление и остался очень доволен своей идеей порадовать нас песнями родной земли.
— Рамон, это только начало. С нынешнего дня ты будешь слышать эту музыку в любой день и час. Хорваты ею гордятся. Будет все: вино, песни, море, острова. Мы здорово повеселимся.
Я был счастлив путешествовать по побережью Адриатики, так похожему на мои края, такому родному. Я смотрел на виноградники и оливковые рощи, и у меня возникало ощущение, что я еду по Андалусии. Люди здесь были веселыми и жизнерадостными, а славянская кровь придавала им больше радушия, во многих случаях — больше открытости.
