— Теперь ты красавец, — сказал эфиоп. — Ляг на землю; тебя всякий примет за кучу мелких камешков. Ляг на обнажённую скалу, ты будешь походить на ноздреватый туф. Если ты ляжешь на сук, покрытый листьями, всякий подумает, что ты свет, проходящий сквозь листву; на тропинке ты тоже не будешь виден. Думай об этом и мурлыкай.
— Но если мои пятна так удобны, — заметил леопард, — почему ты сам не стал пятнистым?
— О, негру приличнее быть чёрным, — ответил эфиоп. — Пойдём же и посмотрим, не сумеем ли мы справиться с мистрис Раз-Два-Три-Где-Завтрак?
Они убежали и с тех пор, моя любимая, жили хорошо и счастливо. Вот и все.
Ах, да; иногда ты услышишь, как взрослые говорят: может ли эфиоп переменить свою кожу или леопард сбросить с себя пятна? Я думаю, что вряд ли даже взрослые спрашивали бы такие глупости, если бы леопард и один эфиоп уже не сделали такой вещи. Правда? Но ещё раз они не сделают ничего подобного; они и так вполне довольны.
СЛОН-ДИТЯ
Много-много лет тому назад, моя любимая, у слона не было хобота — только черноватый толстый нос, величиной с сапог; правда, слон мог поворачивать его из стороны в сторону, но не поднимал им никаких вещей. В это же время жил на свете очень молодой слон, слон-дитя. Он был страшно любопытен, а потому вечно всем задавал различные вопросы. Жил он в Африке, и никто в этой обширной стране не мог насытить его любопытства. Однажды он спросил своего рослого дядю страуса, почему самые лучшие перья растут у него на хвосте, а страус вместо ответа ударил его своей сильной лапой. Свою высокую тётю жирафу слонёнок спросил, откуда появились пятна на её шкуре, и эта тётка слонёнка лягнула его своим твёрдым-претвердым копытом. И все-таки молодой слон продолжал быть любопытным. Толстую гиппопотамиху он спросил, почему у неё такие красные глаза, она же ударила его своей толстой-претолстой ногой; тогда он спросил своего волосатого дядю бабуина, почему у дынь дынный вкус, и волосатый дядя бабуин шлёпнул его своей волосатой-преволосатой лапой. А все-таки слоника переполняло ненасытное любопытство. Он расспрашивал обо всем, что видел, слышал, чуял, осязал или обонял, и все дяди и тёти слона-ребёнка только толкали да били его; тем не менее в нем так и кипело неутолимое любопытство.
В одно прекрасное утро, во время приближения равноденствия, любопытный слон-дитя задал новый вопрос, которого раньше никогда не задавал. Он спросил: «Что подают крокодилу на обед?» И все сказали: «Тс!» — громким и опасливым шёпотом, потом начали колотить его и долгое время все колотили да колотили.
Наконец, когда наказание окончилось, слон-дитя увидел птицу колоколо; она сидела в середине тернового куста, который как бы говорил: «Погоди, погоди». И слоник сказал: «Мой отец бил меня; моя мать била меня; мои тётки и дяди меня колотили, и все за то, что я так ненасытно любопытен, а мне все-таки хочется знать, что крокодил ест за обедом?»
Колоколо-птица печально вскрикнула и сказала:
— Пойди к берегам большой серовато-зеленой тихой реки Лимпопо, окаймлённой деревьями, от которых заболевают лихорадкой, и тогда узнаешь.
На следующее же утро, когда от равноденствия не осталось и следа, любопытный слон-дитя, взяв сотню фунтов бананов (маленьких, коротких и жёлтых), тысячу фунтов стеблей сахарного тростника (длинных, лиловых), семнадцать дынь (зелёных, хрупких), сказал всем своим дорогим родственникам:
— Прощайте, я иду к серо-зеленой болотистой реке Лимпопо, затенённой деревьями, от которых веет лихорадкой, и увижу, чем обедает крокодил.
Все родственники поколотили его просто так, на счастье, и колотили долго, хотя он очень вежливо просил их перестать.
Наконец, слонёнок ушёл; ему было немного жарко, но он этому не удивлялся, ел дыни и бросал корки; ведь поднять-то их с земли он не мог.
Шёл он от города Грегема до Кимберлея, от Кимберлея до области Кама, от области же Кама направился на север и на запад и все время ел дыни; наконец, слон-дитя пришёл к берегу большой серо-зеленой болотистой реки Лимпопо, затенённой деревьями, от которых веет лихорадкой. Здесь все было так, как сказала птица колоколо.
Теперь, моя любимая, ты должна узнать и понять, что до этой самой недели, до этого самого дня, часа, даже до последней минутки любопытный слоник-дитя никогда не видывал крокодила и даже не знал, каков он на вид. Оттого-то ему и было так любопытно взглянуть на это создание.
Прежде всего он увидел двухцветного питона скал; эта огромная змея лежала, окружив своими кольцами камень.
— Извините за беспокойство, — очень вежливо сказал слон-дитя, — но, пожалуйста, ответьте мне, не видели ли вы где-нибудь в окрестностях что-нибудь вроде крокодила?
— Видел ли я крокодила? — ответил двухцветный питон скал голосом презрительным и злобным. — Ну, что ты ещё спросишь?
— Извините, — продолжал дитя-слон, — но не можете ли вы любезно сказать мне, что он кушает за обедом?
Двухцветный питон скал быстро развернулся и ударил слоника своим чешуйчатым, похожим на бич хвостом.
— Что за странность, — сказал слон-дитя, — мой отец и моя мать, мой дядя и тётя, уже не говоря о моей другой тёте, гиппопотамихе, и моем другом дяде, бабуине, били меня и лягали за моё ненасытное любопытство, а теперь, кажется, опять начинается то же самое.
Он очень вежливо простился с двухцветным питоном скал, помог ему обвить телом скалу и ушёл; слонику стало жарко, но он не чувствовал усталости; ел дыни и бросал корки, так как не мог их поднимать с земли. И вот слон-дитя наступил на что-то, как ему показалось, на бревно, лежавшее на самом берегу большой серо-зеленой болотистой реки Лимпопо, обросшей деревьями, от которых веет лихорадкой.
А это и был крокодил, моя любимая, и крокодил этот подмигнул одним глазком.
— Извините меня, — очень вежливо сказал слон-дитя, — но не видали ли вы где-нибудь поблизости крокодила?
Крокодил подмигнул другим глазом, приподняв из ила свой хвост; слон-дитя вежливо шагнул назад; ему не хотелось, чтобы его били.
— Подойди-ка сюда, малыш, — сказал крокодил. — Почему ты это спрашиваешь?
— Прошу извинения, — очень вежливо ответил слон-дитя, — но мой отец бил меня; моя мать меня била, словом, меня били все, не говоря уже о моем рослом дядюшке страусе и моей высокой тётушке жирафе, которые жестоко лягаются; не упоминая также о моей толстой тётке, гиппопотамихе, и моем волосатом дяде, бабуине, и включая двухцветного питона скал с его чешуйчатым, похожим на бич хвостом, который бьёт больнее всех остальных; итак, если вам не очень этого хочется, прошу вас не стегать меня хвостом.
— Поди сюда, малыш, — протянул крокодил, — дело в том, что я крокодил. — И чтобы доказать, что он говорит правду, крокодил заплакал крокодиловыми слезами.
Слон-дитя перестал дышать от удивления; потом, задыхаясь, опустился на берегу на колени и сказал:
— Именно вас я искал все эти долгие-долгие дни. Не согласитесь ли вы сказать, что вы кушаете за обедом?
— Подойди поближе, малыш, — сказал крокодил. — И я шепну тебе это на ушко.
Слон-дитя пододвинул свою голову к зубастой пасти крокодила, и крокодил схватил слонёнка за его короткий нос, который до той самой недели, до того дня, часа и до той минуты был не больше сапога, хотя и гораздо полезнее всякой обуви.
— Кажется, — сказал крокодил (он сказал это сквозь зубы), — кажется, сегодня я начну обед со слонёнка.
Услышав это, моя любимая, слоник почувствовал досаду и сказал в нос:
— Пусти! Мне больно!
