безопасности, неодиночества. Веря во что-то большее, чем собственная личность или мышление, или душа, мы приближаемся к состоянию ребенка, защищенного родителями, и неважно, каковы черты этого родителя: он может быть любящим и прощающим, суровым и наказывающим, абстрактным и равнодушным. Суть веры не в том, чтобы представлять себе более или менее конкретный образ того, что Наверху, а в том, чтобы верить в его отношение к нашей — такой маленькой, но предельно значимой жизни. Для верующего мысль о том, что Бог любит его, что Богу есть дело до его поступков и чувств, является прямой дорогой в люльку, где он, практически лишенный ответственности и страха, качается несколько десятков лет.
Но самой странной для понимания данностью является отсутствие четкого смысла всего происходящего. Если смерть неизбежна, если мы одиноки как в своем выборе, так и в иллюзии отсутствия такового, то тогда зачем? Зачем нам эта свобода? Какой путь будет правильным, а какой нет? Что важнее: любовь или социальная реализация? Какой смысл в моральных правилах и нормах поведения? Какой вообще смысл в нашем существовании? Невозможность получить ответ на этот вопрос — и есть данность, с которой каждый справляется или не справляется по-своему.
Все размытые рассуждения на тему смысла и счастья, сводящиеся либо к абстрактному: «каждому свое», либо к еще более абстрактному: в «чем-либо, подставить любое из вечных понятий, ненужное зачеркнуть», ничего не объясняют, а только уводят, показывая самой этой попыткой определить и счастье и смысл, насколько мы далеки и от того и от другого.
Поэтому, я не буду пытаться ни размышлять об этих данностях, навсегда обреченных остаться вопросами, ни навязывать хоть какое-либо представление о формах принятия этих нескольких неизбежностей нашего сознания. Наша жизнь обречена на скорый конец, о котором мы стремимся не думать, на этом пути мы свободны делать все, что захотим, но мы боимся этой свободы и не знаем, чего хотеть, полученный нами жизненный опыт разделяет нас и мешает слиться с чем-то, будь то другой человек или Высшая Сила, мы теряем любовь и привязанности так же непрогнозируемо, как находим их. И во всем этом мы не видим смысла, который бы нас удовлетворял безусловно.
В этих четырех данностях — корни иллюзий, составляющих основу всех взаимодействий как с собой, так и с другими. Иллюзия бесконечной жизни, позволяющая откладывать множество решений «на потом». Иллюзия слияния с кем-либо в какой-то из форм отношений, будь то любовь, ненависть, потребность, нежность, забота или маниакальное стремление обладать. Иллюзия смысла в каком-то из состояний души, будь то любовь, творческий полет фантазии, удовлетворенность от хорошо сделанной работы или от понимания необходимости кому-то. Иллюзия миссии или предназначения, непохожести на других, особенности, что для многих само по себе имеет особый смысл. Иллюзия единомышленников или последователей. Иллюзия Настоящей Большой Любви, без которой жизнь теряет смысл или глубину. Иллюзия принадлежности к какой-либо философской школе или религиозному учению. Иллюзия…. Да чего угодно!
Жизнь в таких иллюзиях — некая зеркальная стена, отгораживающая личность от пугающих ее данностей бытия, от одного неизбежного состояния — состояния неопределенности, действующего на психику современного западного человека как медленный яд. Зеркальная — потому что субъективна от и до. Индивидуальна, выпестована детскими страхами, подростковой борьбой за признание, юношескими разочарованиями в любви и близости, кризисами молодого, среднего, пожилого возраста…
Все это — тот самый рисунок индивидуальности, который кем-то воспринимается, как бессмысленная абстракция, кем-то — как карта-схема развития, или деградации личности, кем-то как простота цветка, кем- то как сложность космических масштабов. Мы просто боимся. Осознанно или бессознательно. Того факта, что рациональность нашего сознания заставляет нас искать ответы на те вопросы, которые совершенно неразрешимы рационально. И относиться к этому с грустью, радостью, недоверием, презрением или вообще никак не относиться — это тоже свобода и тоже иллюзия, временная и преходящая, как все-все-все в нашей жизни.
Понимать что-либо интеллектуально — недостаточно. Ни одна мудрая мысль не сможет воздействовать на жизнь, не сможет изменить ровным счетом ничего, если она не прочувствована. Миллионы умных книг рекомендуют нам жить «здесь-и-сейчас», «нести ответственность за свою жизнь», «духовно расти», «принимать и любить себя». Пшик! Читаю — и ничего, кроме раздражения не чувствую.
Ни одна философская система, являющаяся плодом — всегда и на сто процентов — личной биографии философа, ни одно поглаживание по голове или по сердцу теплой рукой любого из возможных Абсолютов без личного сильного, острого, настоящего прочувствования ничего не изменит. И один момент пронзительного переживания простого личного опыта может перевернуть сознание.
— Ты будешь со мной всегда?
— Да, я всегда буду рядом, и до самой смерти буду любить тебя…
— А вдруг ты меня разлюбишь?
— Это невозможно. Я сумасшедше люблю тебя. Я сделаю все, чтоб ты была счастлива.
Так странно… Ведь мы — взрослые люди, мы знаем, что ни от чего не застрахованы, и, тем не менее, так хочется верить в то, что в этот раз все будет именно так. Что мы действительно нашли друг друга, что мы будем любить всегда, что ничто не сможет нас разлучить. Что наши чувства не будут съедены бытом, недопониманием, другими людьми.
— Я никогда и никого не любила, и не буду любить так, как тебя. Ты — моя половина. Ты — мое целое. Ты — мой смысл жизни.
Внутри что-то сжимается, подкатывает комом к горлу, и отпускает, как если бы отмахнуться от чего- то… чего-то очевидного. Легче отмахнуться. Не думать.
Смысл очевиден?
— Знаешь… Ты где сейчас, так шумно!
— Я в аэропорту.
— Я очень тебя люблю. Я буду любить тебя всегда. Возвращайся.
— Я тоже. Нет, не так. Я очень люблю тебя. Я скоро. Прилечу ночью, может быть часа в четыре.
— Я тебя встречу, слышишь? Я постараюсь успеть, сегодня закончу эти дурацкие переговоры и сразу поеду.
— Не нужно, спи. Я приеду утром. Я вернусь утром. Домой.
— Я тебя никуда больше не отпущу, поняла?
— Я и сама… Подожди, тут такая толпа! Слушаешь?
— Да.
— Я больше никуда не уйду, обещаю.
— Ты же не веришь в обещания, — смеется Женька. — Но мне нравится.
— Я обещаю, — повторяю я, и ощущаю, как разжимается, взрывается комок в горле. В носу щиплет, и слезы так неожиданно захлестывают с огромной, накатившей изнутри волной любви. Я стою и плачу посередине огромного гулкого зала аэропорта, и совершенно не нахожу в себе сил успокоиться.
— Ну что ты, малышка, ну не плачь. Все позади. Теперь все будет только хорошо, слышишь меня?
— Угу.
— И перестань плакать, а то я сейчас тоже разревусь, впервые, наверное, лет за пять. Ну? Носового платка у тебя, конечно же, нет?
— Нет, — мне становится смешно. Она знает меня, как свои пять пальцев.
— Любимая. До завтра.
— Пока.
Она еще что-то говорит, но в трубке раздаются гудки, и я, всхлипывая, как трехлетний ребенок, вытираю лицо ладонью, убираю телефон в сумку и иду на посадку. Весь многочасовой перелет я не спала, я наслаждалась счастьем. Наконец-то все было ясно и просто. Я люблю и любима. Я возвращаюсь туда, где меня ждут. Моя Женька. Самая лучшая в мире. Самолет плавно летел мимо огромной полной луны, освещавшей редкие облака внизу, под крыльями, волшебными серебристо-неоновыми полосками.
Звезды мерцали в такт звучащей у меня в ушах пронзительной блюзовой мелодии. Я была счастлива. Мне даже нечего было хотеть еще.
