Да по кочану! Потому что эти замечательные двое не умеют ни терпеть, ни сдерживаться. Потому что больше всего на свете они любят свое эго. Или их любовь не настолько сильна? Или они вообще не любят друг друга? Тогда почему же так больно?
Мы встретились. Пять дней непрерывного бегства от. Мы сидели в ее уютной машине и пытались спастись. Темно-синяя ночь, прищурившись, внимательно слушала, недоверчиво покачивая огромными редкими ресницами черных веток. Иногда она закрывала глаза — лунный свет — и ветер, ветер перемен, уносил последние зимние тучи туда, где никто не обратит на них никакого внимания, не будет провожать их так, как я, с мстительной усталостью.
— Возвращайся.
— Не могу.
— Почему? Ты не любишь меня? Не хочешь быть вместе? — Женька знала ответы на оба вопроса, но эти ответы совершенно ничего не решали, ни «люблю», ни «хочу» не были самодостаточны для нас.
— Знаешь, — и тут я начала понимать, что же так меня мучило и донимало все это время с момента нашего почти — расставания. — Помнишь ту ночь, когда я плакала? Ну, последнюю нашу?
— Когда ты меня не разбудила?
— Да, — перед глазами снова возник этот момент: лежу за ее спиной и плачу от… от чего? — Я очень хотела тебя разбудить, мне просто невыносимо, до скручивания души в спираль, хотелось, чтобы ты меня обняла, успокоила… Но я понимала, что, сделав это, ты не вникнешь… Нет, не так! Мне хотелось почувствовать, что мы вместе по-настоящему, глубоко, серьезно. Я знала, что ты, не просыпаясь, повернешься. Погладишь меня. Обнимешь. Но мне хотелось другого. Никакие слова, никакие объятия- поцелуи, никакой секс не дал бы мне это ощущение глубины и единства, неодиночества в тот момент, понимаешь?
— Не совсем, но пытаюсь, — она, действительно, очень внимательно слушала меня, и я, в сотый раз, подумала о том, что это — обидно и нелепо: уйти — чтобы тебя слушали, замолчать, чтобы просили сказать о том, о чем ты так безрезультатно пыталась разговаривать, когда мы еще были не врозь.
— В тебе есть Настоящее, я это знаю, я это видела и вижу. Сейчас, подожди, — перевожу дыхание и пытаюсь собраться с мыслями, но они не слушаются меня, разлетаясь белыми мотыльками в разные стороны. — Я искала в отношениях именно это. Можно спать с поверхностным человеком, дружить даже, можно быть, формально, прекрасной парой, поддерживать друг друга, тусоваться, смотреть телевизор, говорить о работе и обсуждать друзей, варить кофе, жить вместе, но при этом каждый остается абсолютно одиноким.
— Мы… Лил, ты же сама говорила, что мы и так одиноки. Что ты даже любишь свое одиночество.
— Да, но я сейчас поймаю мысль, подожди, — я цепляю сачком одного из мотыльков и продолжаю, — Вот, твои родители, твои бабушки и дедушки… Им же удалось, прожив вместе десятилетия, сохранить потрясающе бережное и уважительное отношение друг к другу.
— Да, — кивает она, нам так проще, на примерах, с картинками.
— И у них тоже были трудности, конфликты, непонимания, увлечения, усталость взаимная. Но, тем не менее, они ценили что-то такое… Главное. Вот наш секс, — перескакиваю я на другой наглядный пример, замечая, как выражение ее глаз становится еще более заинтересованным. — Ведь непонятно, почему он — такой. Ведь дело же не в технике, не в эмоциях, не только в них, да? Ведь мы же были влюблены и раньше — в других. И… Я не знаю, но ведь есть что-то особенное, совершенно другого качества что ли?
— Да, — ее взгляд направлен куда-то вне, как будто она быстро перелистывает свои воспоминания. — У нас такой секс, которого всегда хотелось. Относительно которого все остальное — просто… — она долго подыскивает слово, — пустота после. Когда после секса хочется отвернуться, отодвинуться. Или просто — ничего не хочется. А у нас все не так.
— Да. И то же самое во всем. Когда понимание — с полуслова. Когда — ценно. Когда — выше всего. По-настоящему, понимаешь? А мы погрязли в поверхностном. Как если бы мы владели пятнадцатью языками, но общались на фене. Ботали. Отложив в сторону весь изысканный лексикон. Это обедняет нас. Ведь хочется возвышать, беречь именно глубину, ведь с другими она попросту невозможна. А мы уничтожаем друг друга.
— Да, я понимаю тебя, — ее лицо приближается, изредка освещаясь светом фар проезжающих машин. Я думаю, насколько же для меня стала родной каждая черточка ее лица, насколько близок мне этот человек, и чувствую, как эта мысль режет меня тонким ножиком. С закруточкой режет.
— Я не хочу так, как раньше. Ты или Моя Настоящая, или иллюзия. И мне легче быть одной, чем наполовину вместе, чем чувствовать постоянное разочарование в нас, чем барахтаться на поверхности. Поэтому я не спешу.
Мы долго молчим, целуемся под грустную мелодию, услужливо подсунутую радиоволной, мы в этот момент — настоящие, и все, что происходит с нами — не иллюзия. Я вышла из машины и впервые за все эти дни почувствовала, что понимаю, что происходит. Я люблю. И у нас есть реальный шанс жить вместе долго и счастливо. Если только мы захотим измениться. И, все же, есть какая-то иллюзия, какой-то недостижимый идеал отношений, который мешает мне принять реальность со всей ее жизненной «феней».
Я все еще не могла отпустить Киру. Если речь зашла об иллюзиях, то значит — Кира. Как распространители пищевых добавок ходят со значками на груди: «Хочешь похудеть, спроси меня — как?», так и я могу гордо носить огромный кругляш: «Хочешь утонуть в иллюзии, спроси у меня — как?»
3
Я жила с иллюзией Киры долгое время, подчинив этой мечте несколько лет своей жизни, или это слишком громко сказано? Ну а как иначе, если я годами пыталась ее забыть. Мечтала. Хотела. Потом из-за нее рванула в Москву, причем, не имея ничего в качестве спасительного «соломки подстелить». От невозможности жить дальше так, как раньше, не делая ни одного конкретного шага навстречу. В моем родном маленьком городе у меня было все необходимое для спокойной размеренной жизни, все кусочки мозаики, из которых в сознании взрослого человека складывается картинка благополучия: большая квартира, стабильный доход, машина, тряпки-побрякушки, возможность путешествовать, поддержка и забота близких… Свобода, относительная, разумеется, ну а когда она бывает другой?
Если кратко рассказать эту историю, то в сменяющих друг друга на экране памяти эпизодах «предыдущих серий» это будет выглядеть так: мы познакомились, когда мне было двадцать. Я влюбилась в нее с первого взгляда. До этого мгновения я считала себя гетеросексуальной, была только что вышедшей замуж, совершенно не готовой к серьезным отношениям с девушкой, поэтому, после недолгих мучений, мы потеряли друг друга из виду. Потом я стала вспоминать ее чаще и чаще. Несколько раз судьба пересекала наши пути, Кира неизменно вскидывала брови с одобрительным удивлением, еще я помню несколько поцелуев, еще я помню… Несколько.
Но потом судьба устала и развела нас. И еще было многое — и, с точки зрения здравого смысла, она должна была растаять в суете и тумане, но вышло наоборот. В поисках ее, такой же, как она, вначале, а только затем ее самой, я ввязалась, втянулась… Стала. Слово на букву «Л». Или я всегда была лесбиянкой, с рождения? И Кира — просто матрица, идеальный образ, полустертый-полудорисованный временем? Кто знает? Но она жила в Москве, поэтому я решилась на переезд. Чтобы быть с ней на равных.
Для меня, пропитерской девушки, если можно так выразиться, Москва всегда была чем-то совершенно чуждым и пугающим именно стандартным набором стереотипов: шумная, злая, жестокая, обезличивающая. Но не это было главным страхом. И даже не то, насколько далека я была от конкретного плана, от любых четких представлений — куда идти и что делать, чтобы любить и быть любимой. Самым болезненным вопросом было: не поздно ли? Такие прыжки через голову — удел двадцатилетних, когда, действительно, все еще впереди.
И только отчаяние, абсолютное, тотальное понимание того, что, живя в этом своем берложном пространстве, я не буду счастлива, потому что не буду любить, потому что не могу жить компромиссами, потому что чувствую, что меня ждет что-то большее, а, возможно, если повезет, и что-то Настоящее. Как я сама.
