Отшельник торопился оставить Губбио позади. Ему было тесно среди множества домов, верхними этажами почти соприкасавшихся друг с другом, и неуютно рядом с их полусонными обитателями. Но Амата, никогда не бывавшая в Губбио, расспрашивала о каждом мало-мальски приметном здании, от необычной постройки собора Святых мучеников Мариано и Джакопо, задняя стена которого Уходила в склон холма, до палаццо Преторио. Глухие стены крепостных башен, принадлежавших знатным родам, врезались в небосклон, в переулках теснились деревянные лачуги простых горожан, и девушка непрестанно вертела головой по сторонам, останавливаясь на каждом углу. К тому времени, как они добрались до пьяццы дель Меркато, многие торговцы уже открыли лавки и начали зазывать покупателей, сметая своими воплями последние остатки утренней тишины.
– Buon giorno[14], братья, – пропела женщина, на голове которой покачивался высокий кувшин.
За ней плелась крошечная девчушка, обнимавшая булку почти с нее ростом. Девочка была одета как монахиня – несомненно по обету, данному родителями. Ее босые ножки покраснели от холода, и Конрад задумался, почему бы обутой в башмаки матери не справить дочери такие же. Может, девочка была не дочерью, а служанкой?
Булочники, по обыкновению, разложили свой товар раньше других торговцев, и у Конрада от благоухания теплого хлеба рот наполнился слюной. Амата послала ему жалобный взгляд и молитвенно сложила ладони, но Конрад только повел плечом:
– Ты же знаешь, сестра, что у нас нет ни динария. И молить о милостыне не приходится, раз еды у нас в избытке.
Она скорчила недовольную гримаску, которой он счел за лучшее не заметить. Что-то она с утра слишком игрива!
Отшельник пробирался по краю площади, держа курс на обитель святого Франциска на дальней стороне. В былые годы он бы задержался в пути, чтобы провести время с братьями-иноками из Губбио, но после долгих лет одиночества опасался почувствовать себя чужим среди них. Когда они проходили под стенами монастыря, по спине у него прошел тревожный озноб, странное беспокойство. Но впереди уже виднелись раскрытые Мраморные ворота, и за ними – пустынная дорога к Ассизи. Он ускорил шаг, словно его подстегивали вопли торговцев. Они уже почти миновали рыночную площадь, когда три пронзительных вскрика трубы разорвали шум площади. «Покайтесь! Покайтесь! – прогремел мужской голос. – Penitentiam agite![15] Близится Царствие небесное. Оно ближе, чем вы думаете!» Ватага мальчишек, раздосадованных неудачной попыткой забросать камнями спасавшегося на крыше кота, поспешно нахватала новых камней и затесалась в толпу взрослых. Обстреливать сумасшедшего гораздо веселее, чем кота. И мишень побольше будет – на две головы выше обступивших его горожан. – Выйдем на дорогу, пока они там заняты, – обратился Конрад к Амате и, не услышав ответа, обернулся, чтобы увидеть, как его спутница устремилась вслед за мальчишками.
Проталкиваясь за ней, он скоро оказался в переднем ряду зевак. Человек, которого горожане называли Джакопоне, взобрался на подножие каменного фонтана и оттуда метал в толпу свирепые взгляды. В домах вокруг площади уже открылись все окна, и на балконах показалось даже несколько бледных благородных донн – редкое зрелище, отметил Конрад. Такие знатные дамы выходили на улицу только ради воскресной мессы, опасаясь загрязнить уличной грязью свои роскошные трены. Обычно на городских улицах попадались только простолюдинки да служанки. Джакопоне вознес руки к небу и медленно повернулся по кругу, обводя зрителей взглядом глубоко запавших светло-карих глаз, подернутых красными прожилками. Острых скул, выступавших на обтянутом кожей черепе, не скрывала даже запущенная борода. На нем была только набедренная повязка да черный плащ из овечьей шерсти с большим красным крестом во всю спину.
– Я пришел из Рима! – провозгласил он. – Я видел папский двор!
Кое-кто неуверенно захихикал, но соседи тотчас зашикали на дерзких. Очень немногие из слушателей могли бы сказать о себе то же самое. Джакопоне не обратил внимания на перешептывания внизу.
– Я хочу рассказать вам о трудовом дне римских кардиналов. Что ни день после папской консистории, где они обсуждают дела королей, и законы, и прочие мирские дела, эти... кардиналы-загребалы жрут и пьют, как жирные свиньи. Затем они валятся на свои ложа и вкушают полуденный сон. После полудня они слоняются по своим покоям, изнемогая от безделья, или забавляются с собачками и лошадьми, перебирают драгоценности да проводят время с благородными племянниками и племянницами.
До сих пор он говорил спокойно, теперь же обратил обвиняющий перст к церкви Святого Джованни Батиста за площадью и прогремел:
– Надо ли удивляться, что франки извлекли из земли ужасное послание – письмо, написанное кровью в глубинах ада самим Люцифером и адресованное с любовью его дражайшим друзьям, прелатам церкви? «Примите мою великую благодарность, – говорится в нем, – за все души, порученные вашим заботам и доставшиеся мне».
Конрад впервые слышал о таком письме. Ужас приковал его к земле, словно злой дух из подземного мира прошел сквозь его тело, оставив после себя смертное оцепенение. Трепет, объявший толпу, был виден простым глазом.
А Джакопо продолжал свою обвинительную речь:
– Не зря так схожи слова «Пилат» и «прелат»! Наши благородные и разбухшие от богатства прелаты распяли бы нищего Христа так же верно, как злодей Пилат двенадцать столетий назад!
Он выдержал паузу, давая слушателям время усвоить его мысль, и в эту паузу ворвался пронзительный женский голос. Одна из благородных дам в алом платье дрожащим голосом выкрикнула из своего окна:
– Ты лжешь! Не был ты в Риме, не то не стал бы говорить непочтительно о святых людях!
Она прижала ладонь к своей выдающейся груди, поглаживая приколотую там драгоценную брошь. За ее спиной появился на балконе слуга и набросил на нагие плечи хозяйки зимнее mantello[16], отороченное черным мехом.
– Говори, Джакопо! – выкрикнула женщина из толпы. – У нее самой дядя из тех жирных кардиналов!
Джакопо стянул шерстяной плащ на тощей груди, бросил короткий взгляд на балкон и прикрыл глаза.
– Я расскажу вам о женщинах, о суетности женской – vanitas feminorum [17]. – Он пропел эти слова, не открывая глаз, словно исполнял наизусть песню или поэму. –
