томлении наступил вечер; на небе заблистала звезда верной любви, смотритель отпряг его от сохи и погнал на покой вместе со скотиною. Пришел Зигмунд в сарай невольников, пробежал он не один раз сарай вдоль и поперек, шарил, искал во всех углах, наконец спросил больных, в сарае оставленных, не видали ли они белокурую женщину? Не приходила ли она спрашивать, где живет Зигмунд граф? Отвечали ему больные, что никакая женщина не приходила к ним. Покрылось черным туманом лицо его, и бросился он на землю, а в головах села все-таки надежда и шептала ему такие слова: подожди до завтра, жена твоя в незнакомой земле, не нашла сарая твоего, плачет и ищет тебя. Завтра увидитесь. Поверил граф Зигмунд, как водится, а заснуть не мог; лежал и мурлыкал свою песню сердечную, и запел бы ее громким голосом, когда бы не боялся разбудить недужных товарищей, которые при болезни, еще не ждали никого.
Вот опять воротилась и погасать стала звезда утренняя! день, пробудившись, умылся и капли отряс с лица своего. Пришел смотритель поднимать невольников к работе и бичом своим прогнал ранний сладкий сон. Мороз пробежал по спине графа Зигмунда, когда вспомнил он, что опять весь день томиться ему и горевать на пашне, а Мария между тем будет ждать его в сарае невольников, в зараженном проклятом воздухе, и притворился он больным; как ни бил его немилосердный смотритель бичом своим, не мог он привстать и стонал и кряхтел так, что смотритель поверил ему, и отсунув ногой, сказал наконец: ну, валяйся, собака, на съедение волкам!
Такие слова показались ласковым приветом графу Зигмунду; он лежал в сарае, ожидая своей Марии, и пищи в рот взять не мог, ни воды проглотить. Когда ветер, поднявши песок, стукнет камешком в двери, сильно забьется сердце Зигмунда, едва сможет промолвить: войди! Когда шум бури свистал в щелях кровли, он прислушивался и казались ему шаги жены его. И ветер, и буря, и свист — все обмануло его: утро прошло, а Марии нет. Надежда стала давить его сердце; больно, невыносимо сделалось ожиданье. Вот и вечер розовыми лучами осветил щели сарая, и начинал уже граф Зигмунд проклинать и судьбу свою, и женщин, и любовь — вдруг вошел в сарай монах, посланный салтана, с письмом и узлом в руках. Граф Зигмунд вскочил, себя не помня, бросился к монаху и закричал: где жена моя? честной отец, где жена моя? Выкупила ли она меня земным своим поклоном? Где жена моя? отдайте мне ее! Тогда монах велел Зигмунду успокоиться и выслушать его. С трудом мог исполнить граф такое веление, наконец монах сказал ему:
«Правду говорил я тебе, рыцарь Гернсберг, что ты жены не знаешь; вместо жены привез я тебе письмо и вот этот узелок».
Хотел Зигмунд закричать и проклинать весь женский род, и не мог ни слова вымолвить; слишком полно было сердце его, а когда переполнится сердце, языку уж воли нет; вздыхал он и стонал, и бил себя кулаком в лоб, и три раза прочел ему монах письмо, прежде нежели он одно слово понял. Наконец сказал ему:
— Довольно, святой отец! ты готовишь меня к свиданию с моей Марией, теперь я вынесу его; пускай придет она, я не умру теперь с радости.
— Не умри-ка с горести, — возразил монах, — божусь тебе Авраамом, Исааком и Иаковом, что жена твоя не поехала со мной, что осталась спокойно дома в замке твоем Гернсберг.
Тогда граф принялся бранить его и от сильной горести кричать так громко, что все больные завернулись в солому свою и чаяли слышать глас трубный света преставления.
Тогда монах начал придумывать, как бы унять и успокоить графа: я видел твоего сына, сказал он ему; держал его на руках: прекрасный ребенок, и похож на тебя, как капля воды одна на другую.
«Как бы похож на меня ни был, он не мой сын! — кричал граф Зигмунд. — Не любила она меня никогда, если может оставлять в неволе и спокойно забывать обо мне!»
Все представления и увещания монаха были тщетны. Граф Зигмунд терзался отчаянием и побежал с пристани, чтобы броситься в море и найти конец скорби своей. Но смотритель догнал его, приковал опять к сохе и прилежно берег, чтоб не ушел опять. Перестал тогда Зигмунд петь свою песенку.
Между тем при дворе салтана чернец был принят с честию отличною и наделен всяким довольством. Играл он салтану на арфе и пел разные песни и сказывал сказки всякий раз, когда салтан за обедом сидел или потешался с женами своими. Все, кто слыхали игру и пение чернеца, не могли ими нахвалиться: он по воле своей выманывал слезы из глаз и цветил весельем душу. Салтан и все придворные были перед ним, как воск перед огнем, и он делал с ними, что хотел. Всюду сопровождал он салтана и расставался с ним только для своего отдыха и молитвы. Наконец салтан предложил ему много золота и земель, и слуг, и богатых одежд, и все удовольствия, какие только в ум взойдут, лишь бы он остался с ним и принял веру Мугаметову. Смиренно опустил голову чернец и отвечал так:
«Отдай мне салтан все царство твое и посади по правую руку на троне твоем, и дели со мною всю власть твою, и тогда не отдам тебе совести моей и воздуха отеческой земли: они дороже мне всех благ целого света; и прошу, салтан-государь! отпусти меня на родину, в немецкую землю, как обещал ты мне».
Опечалился салтан такою просьбою и отказал чернецу. Вот однажды чернец, улучив время, заиграл на арфе своей заунывную, печальную песню, а слова этой песни были: что хлеб и вода вкуснее в родимой земле, чем сладкие брашна в чужбине; приятнее там дождик и ненастье, чем солнечный свет на стороне чужой: веселее там глаза глядят, быстрее кровь течет, живее жизнь и не страшна смерть сама. И растрогался салтан, вспомнил просьбу чернеца и позволил ему ехать не медля в отечество свое. Перед отъездом приказал салтан принести серебряное блюдо, полное золота червонного, и кубок дорогой из цельного изумруда камня, и одежду пурпуровую, золотом и шелками вышитую, и мешочек с благовонными куреньями и сказал чернецу:
— Все, что ты видишь, чернец, все это твое! и если тебе кажется, что я мало награждаю тебя за удовольствие, твоим пеньем, твоей музыкой доставленное, то прибавь к этому сам, что пожелаешь. Возьми все и ступай с миром.
— Милосердный салтан! — отвечал чернец, — ты даешь мне слишком много; кто бы не удовольствовался твоими дарами, — но на что они мне? Иметь золото и дорогие вещи запрещает мне мой монашеский чин; вместо шитого цветного платья, довольно мне моей черной рясы; благодарю тебя, милосердный государь! а дары твои оставь у себя; но не гневайся на меня за отказ мой, а позволь лучше самому выбрать дар, чтобы по сердцу пришелся.
— И хотя бы полцарства моего, — вскричал салтан, — что ни попросишь, все будет твое!
— Отдай мне, — сказал чернец, голосом робким и дрожащим, — отдай одного из тех невольников, которые там пашут, запряженные в соху; тогда я исполню одну из обязанностей моего сана, помогу по возможности брату несчастному.
— Охотно исполняю просьбу твою, — отвечал Сал-тан. — Поди и выбери сам, кого тебе угодно.
Пошел чернец на пашню, переглядел всех невольников, искал, у кого на лице яснее написана печаль по родине, и прочел ее у графа Зигмунда в глазах, подошел к нему и говорил ему так: будь свободен, несчастный невольник, тебя милует салтан-государь, возратися в отечество твое к друзьям своим и не забывай чернеца, освободившего тебя! Тогда упал граф Зигмунд в ноги чернецу и целовал его руки, и благодарил горячо хотя без слов и речей. Чернец поднял его, велел благодарить одного бога, стараться благодеяниями к людям заслужить господню благодать и советовал возвратиться скорее на родину, и утешить возвращением своим друзей, об нем тоскующих.
Тогда граф Зигмунд отвечал так: я дал обещание гробу господню поклониться и должен исполнить его, как прилично немецкому рыцарю и честному человеку. Дома же у меня не много друзей, немногих я обрадую возвращением своим; жена забыла любовь мою, не захотела выкупить меня из неволи одним поклоном садтану.
Тут чернец стал говорить ему и уговаривать, как благоразумно поступила жена его, как не должна была доверять незнакомому послу, как прилично осталась дома сидеть и как ему, графу Зигмунду, не годится себя в гнев вводить. Потом они расстались; Зигмунд пошел к гробу господню, а чернец на корабль и отплыл в немецкую землю.
Вот граф Зигмунд благополучно совершил свое странствие, исполнил обет свой, у гроба святого благодарил господа за выздоровление жены своей, а слезы ручьями текли по лицу: та же самая жена его, за которую он столько страданья перенес, забыла об нем и предпочла беззаботную жизнь беспокойству дальнего пути. Помолившись, граф пошел домой, шел долго и питался щедротой добрых людей и святой милостыней. Наконец пришел в немецкую землю; сильно забилось сердце, когда он увидел замок свой и когда вспомнил, что увидит опять и Марию свою. Недалеко от ворот замка попался ему мальчик, веселый и
